Что я ненавижу в переводах (Обо всем родном и любимом)

Советская литература породила весьма специфическую школу стихотворного перевода. Самым ярким ее представителем был Маршак, учитель и наставник многих, но для разбора ниже предлагается текст рядового переводчика, выполненный в рамках той же традиции. Поскольку чем скромнее дарование, там нагляднее регулярность и проявление тенденций.

Специфика, о которой идет речь – это высокий уровень дистилляции текста. При переводе убираются все специфические черты стиля, поэтики, национальной специфики, эпохи, самой индивидуальности – остается лишь основная мысль и сюжет, низведенные до понимания переводчика. Из сонетов Шекспира пропадает вся баррочная громоздкая метафорика, сквозная андрогинная тема. Из Бернса удален весь его диалектно-шотландский стиль речи, на котором и держится его оригинальность, непристойности же приглажены. И т.д. (Лозинский, Мартынов, любой)

Ниже разобрано популярное стихотворение идишского поэта Ицика Мангера «Давайте же просто петь обо всем родном, любимом и дорогом» в переводе В. А. Дымшица (журнальная публ. в «Лехаим» по ссылке). Перевод дан в левом столбце, подстрочник в правом. Текст оригинала взят по изданию «Песни и баллады» 1952 года, которое открывается этим стихотворением, программным для Мангера (см. в библиотеке Спилберга или см. в Викитеке), авторское чтение оригинала см. по ссылке. Английский довольно точный перевод и транслитерацию идишского оригинала можно найти здесь и здесь вместе с комментарием.

Стихотворение это выбрано по наглядности тех утрат, которые приносит такой перевод. Его основная тема – уходящее прошлое уклада местечек, уютный образ нищей жизни еврейской провинции. Соответственно, текст насыщен реалиями еврейского быта. Как можно увидеть из разбора, переводчик последовательно и сознательно убирает все приметы еврейскости из стихотворения, получая на выходе универсальную картину, пригодную для любой культуры и отличную от стихотворения Тарковского «Как мало тех вещей среди которых...» только большей неуклюжестью изложения и надъиндивидуальностью.

Давайте споем без затей, как всегда,	1	Давайте петь легко и просто
О том, с чем не вынесет сердце разлуки:	2	обо всём родном, любимом и дорогом:
О нищих, что в поле клянут холода,	3	о старых попрошайках, что проклинают мороз,
О мамах, что греют над пламенем руки.	4	и о мамах, что благославляют огонь.

В 4 строке происходит первая решительная чистка: убрана фраза «мамы, которые благословляют огонь». В переводе они «греют над пламенем руки». Слово «благословляют» (בענטשן) в оригинале буквальное, строка описывает субботнюю молитву, во время которой старшая женщина в семье, хозяйка (поэтому «мамы») читает благословение и зажигает свечу, а затем подносит руки к ее огню. Образ этот недвусмыслен для еврейского читателя, он задает тон тому перечню «родных и любимых» вещей, который перечисляются дальше. Он же определяет топос стихотворения - вечер пятницы перед наступлением шабеса. Вместо этого русскому читателю прелагалается симметричная и почти бессодержательная картинка, на которой старики мерзнут в полях, а старухи мерзнут у камина. Исчезло время событий, исчезла еврейская специфика благословления свечи. [Поля здесь – сугубая небрежность переводчика, в стихотворении описывается местечко и нищие (בעטלער) страдают от мороза, потому что вынуждены стоять в вечер перед наступлением шабеса на улице. Кто бы им подал в полях, медведь?]

В плане поэтики выбранный перевод утрачивает симметричную пару «проклинать / благославлять».

О бедных невестах, не спящих в ночи,	5	О безденежных невестах, что стоят со свечой
И каждая ждет, что покажется ей	6	пред слепыми зеркалами, поздно ночью
В зеркале, в отраженьи свечи,	7	и каждая ищет близкий образ (лицо),
Милый, что посмеялся над ней.	8	[того,] который высмеял ее любовь.

Мелочь, но бедные невесты в 5 – это просто бесприданницы, «бедные» (אָרעמע) не значит «несчастные», но только – небогатые. Но дальше тема бедняжек в переводе будет только сгущаться.

О цыганках, которым туз и валет	9	О гадалках, которые говорят предстоящее
Помогают выдурить пятак	10	и выдуривают последние гроши
У брошенных жен, что клянут белый свет	11	у соломенных вдов, что проклинают мир
И, кутаясь в шаль, уходят во мрак.	12	и выходят сквозь задние двери.

Цыганки в 9-10 это отсебятина, русифицирующая текст (у Мангера, насколько помню, цыгане означают страстные песни), а "брошенные жены" в 11-12 это агунес (עגונות), соломенные вдовы, т.е. женщины так или иначе лишившиеся мужа, но не имеющие этому свидетельского или документального подтверждения и потому, по еврейским законам, не могущие вступить в новый брак. Картинка в этом четверостишии описывает их попытки узнать что-то о пропавшем муже и далее – их необходимость таить свою любовную жизнь, которая воспринималась бы как разврат. Поэтому они выходят через задние двери, там где их не увидят. (Мб я не вполне справедлив и «кутаясь в шаль» должно было передать ту же мысль – скрываясь. Если так, то этого не получилось, «кутаясь в шаль» читается как «замерзая».)

О служанках, что трудятся день-деньской,	13	О прислуге, что горько и тяжко трудится
И каждая ночью в подушку плачет,	14	и прячет лучший кус
И солдатика каждая ждет с тоской,	15	для солдат, что приходят в ночи,
И лучший кусок для солдатика прячет.	16	чтобы хозяева не знали.

13-16. Служанок, как и соломенных вдовушек, переводчик сделал несчастными, хотя в оригинале и те, и другие живут вопреки обстоятельствам в свое удовольствие. В оригинале прислуга не плачет в подушку, и поджидает не солдатика, а солдат во множественном числе, пашет за троих, развлекается на всю катушку и прихватывает у хозяев угощение для любовников (если, конечно, «сладок кус» не требует эротического прочтения).

Давайте споем без затей, как всегда,	17	Давайте петь легко и просто
О том, с чем не вынесет сердце разлуки:	18	обо всём родном, любимом и дорогом:
О мамах, что в поле клянут холода,	19	о мамах, что проклинают мороз,
О нищих, что греют над пламенем руки.	20	о нищих, что благославляют огонь.

В 17-20 рефрен переворачивает картинку и здесь уже попрошайки благославляют огонь в преносном смысле, потому что согреваются им – в чем и состоит игра оригинала, но переводчик загнан структурой стихотврения в угол и вынужден снова писать «греют руки». Ни в чем не виноватых мамочек переводчик и вовсе выкинул в поле, – пахать озимые?

О девушках, что младенцев своих	21	О девушках, что бросают в летную пору
В летних сумерках тащат, дрожа,	22	выблядков под чужие двери
К чужим дверям, боясь, как бы их	23	и дрожат перед мундирным народом,
В полицию не отвели сторожа.	24	что может за это отвести в тюрьму.

В 21-22 происходит следующая важная утрата: девушки подкидывают момзеров, незаконных детей (ממזרים), для которых в идише есть яркое слово, заимствованное в другие языки. Как можно видеть, уже третий куплет последовательно лишается переводчиком жизнерадостности, все льют слезы в унынии, между тем как в оригинале происходит сплошная любовь во всех недозволенных формах, происходит жизнь вопреки обстоятельствам. В переводе девушки «тащат, дрожа», но в оригинале они сперва раскидываются младенцами без всякой дрожи, а потом уже шарахаются от любых медных пуговиц, когда дело сделано.

О шарманках, чей тяжкий скрип	25	О шарманках, что тяжко скрипят
В бедных дворах по пятницам слышен,	26	пятничным вечером, в бедных дворах,
О ворах, что попались на краже белья,	27	о ворах, что попались
И должны теперь удирать по крышам.	28	и вынуждены убегать по крышам.

В 26 снова убрано ключевое указание: вместо «вечера пятницы», т.е. кануна шабеса (פֿרײַטיק בײַ נאַכט это устойчивое сочетание, обозначающее именно канун праздника субботы), остается только пятница (шарманочный день в Суздали?). Шарманщики оригинала же потому и ходят по дворам в канун субботы, что они еврейские шарманщики, катеринщики, через несколько часов и у них наступит шабес. Зачем в переводе появилось белье – полная загадка, его не требует ни оригинал, ни рифма. Видимо, это отсылка к мультфильму «Карлсон» – это там воровство белья приводит к погоне по крышам.

29	О старьевщиках, роющихся везде	О старьевщиках, что роются в мусоре
30	В надежде, что счастье им улыбнется,	и мнят, что найдут сокровище,
31	О поэте, что неверной звезде	о поэтах, что верили напрасно
32	Верит напрасно, пока не свихнется.	звезде – и сошли с ума.
33	Давайте споем без затей, как всегда,	Давайте петь легко и просто
34	О том, с чем не вынесет сердце разлуки:	обо всём родном, любимом и дорогом,
35	О стариках, что клянут холода,	о стариках, что бранят мороз
36	О детях, что греют над пламенем руки.	и о детях, что благославляют огонь.

36. Последняя строка оригинала рисует преемственность поколений, где субботнее благославение на свечу читают уже дети, в переводе дети просто любят камин.

Довольно незначительные обобщения в ключевых местах полностью меняют изображаемую картину. Оригинал описывает неуемную жизнь еврейского местечка с амурами, шашнями, нагулянными детьми, погонями по крышам, чудаками, попрошайками, жизнь тяжелую, бурную и неунывающую – даже мусорщики надеются здесь отыскать сокровище – и все это обнимает благословение наступающей субботы. Перевод предлагает размытый и обезличенный образ интернационального уныния в провинциальной глуши, но без момзеров, агунес, и шабеса. В переводе не осталось ничего еврейского. Хотя оригинал был заострен на описании именно еврейского мира – объекта авторской ностальгии.

Одновременно с этим пропали также и черты легкомыслия: проказливые служанки и озорные вдовушки стали заплаканными брошенками, девицы нагулявшие живот утратили задор, с которым разбрасывают момзеров. Характерная черта советского перевода это сглаживание непристойностей, а в этом стихотворении бесстыдство и эротика проходят из куплета в куплет, иначе откуда бы взялись дети в завершающей строке.

Эти мелкие изменения полностью стирают все основные черты поэтики Мангера – смесь еврейской религиозной традиции, легкой эротики и ностальгии по детству.

***

Ненавижу я такой тип перевода вот почему. Он отвергает обе модели Ортеги-и-Гассета – не приближает текст к читателю, адаптируя под культуру читателя и не приближает читателя к тексту, адаптируя его к культуре за текстом. Возможен и третий путь – создание оригинального произведения на основе чужого, авторизованный перевод (как у Чуковского), – но и этого здесь нет. Над стихами совершают «вдвойне кощунственный обряд», они лишаются своеобразия оригинала и не обретают новой индивидуальности. На уровне лингвистическом я описал технику такого перевода в «Рапорте» – это двустороннее обеднение текста при переносе. Читатель, таким образом, получает эрзац – картонную болванку, выдаваемую за объект из плоти и крови. Это может звучать общо, поэтому своим претензиям я предпослал разбор конкретного стихотврения, в котором постарался показать, к каким сильным искажениям может приводить такое, на первый взгляд, невинное и даже неизбежное утрирование.

Если же говорить о причинах популярности этой школы перевода, то мне кажется, что она удовлетворила идеологическому запросу, имевшемуся в СССР с начала 1930х годов. С одной стороны, с момента сворачивания политики «коренизации» (приоритета развития нац. меньшинств) и, соответственно, расширения русификации нац. республик и нац. меньшинств возникла идеологическая потребность в гегемонии русского языка и русской культуры над прочими культурами и языками народов СССР. (Что нужно было сразу для двух целей – развития русского языка и русской культуры как лингвафранки, языка- и культуры-посредника внутри СССР и для вытеснения, поглощения в перспективе других языков и культур – мне представляется, что обе эти задачи ставились одновременно и реализовывались одновременно). Такой перевод как нельзя лучше подходил под эти цели – он создавал эрзацы чужих культур, одновременно закрепляя приоритет русской культуры. То есть, Шекспира и Мангера не нужно читать в оригинале, они есть и на русском, а вместе с тем при таком переводе и Шекспир, и Мангер будут на русском заведомо слабее, чем любое оригинальное произведение написанное по-русски.

Одновременно с развертыванием описанной политики, т.е. с возрастанием идеологической и практической роли русского языка, вырастает и уровень нормативированности самого русского языка. Начиная с 1930-х годов из русского стремительно исчезают диалекты (по преимуществу, вместе с носителями), разнообразие речевых стилей убывает. К концу 1980-х СССР приходит к обществу, лишившемуся просторечия, обществу, где люди разговаривают совершенно одинаково на улице и в телевизоре, на Дальнем Востоке и на Западе. (Чтобы оценить зашкаливающий уровень нормативности современного русского языка, достаточно сравнить его с другими, например, с литовским, в котором «стандарт», «литературный язык» вообще не является ни для кого родным и требует отдельного изучения – и это скорее правило для большинства культур, а русский случай как раз исключение.)

Дистиллированный перевод, отфильтровывающий любые отклонения, нормативирующий и обезличивающий – он как нельзя лучше подходит под такую стратегию развития русского языка, он служит расширению сферы использования стандарта. Он служит символическим воплощением выбранной теплохладной модели, – подобно тому как сам язык лишается своих экстремумов, точно также их лишается и перевод.

***

tbc

Classics of statictics

Andrejus Sergejevas

Svetingoji Baltija

Kurortiniam sezonui Palanga ruošiasi nuo rudens. Besikalbėdamas su mūsų korespondentu Palangos miesto tarybos pirmininkas draugas Š. Mikūnis pasakojo:

— Ateinanti vasara bus karšta — 129 saulėtos dienos laikotarpiu nuo liepos 1-os iki rūgpjučio 31-os. Šį bei kitus tikslius skaitmenis gavome su naujos tarybinės elektroninės mašinos "Kama" pagalba. Pasistengsime deramai priimti brangiuosius svečius. Jų bus 106 472 žmonės. Po vieną mėnesį praleis kurorte 76 201 žmogus, po du — 28 990. Tris mėnesius pasisvečiuos 1 281 žmogus. Pažymėtina, jog iš to 1 281 žmogaus 1 280 yra pensininkai iš Maskvos. Už šį laikotarpį jūroje paskęs 147 asmenys, tarp jų 32 vyrai, moterų 19, vaikų ir pagyvenusių žmonių 96. Pagal nacionalinę sudėtį paskęsiantys pasiskirstys sekančiu būdu: pirmoje vietoje rusai (42 asmenys), antroje žydai (41 asmuo), trečioje latviai (29 asmenys). Patartina būti ypač atsargiems mūsų svečiams iš Kaukazo: iš 32 azerbaidžaniečių amžiams liks bangose 27. Užtat beveik nėra ko bijoti lietuviams — jų daliai teks tik viena nuskendusi, septyniametė mergaitė su kalbos defektu. Nuskendusių politinis veidas bus toks: TSKP narių bus 80, komjaunuolių 2, nepartinių 57, užsienio valstybių agentų 11. Dėl suprantamų priežasčių nuskendusių vardai iš anskto nebus publikuojami.

1967

Translation was made for Lithuanian language summer courses. Source text: Андрей Сергеев. Гостеприимная Балтика.

Antikvariniai Kašpirovskio dantys | Apie tai, kaip žirafa sumindė kaunietį Antaną (tekstas; lyrics)

— Alaus. Du.
— Girdėjot? Žmogų sumindė. Žirafa. Kaune.
— Kas?

Naktį iš balandžio penktosios
pasivaikščioti susiruošęs
kaunietis Antanas
į gatvę išėjo,
iš lėto jis slinko
per Laisvės alėją,
bet balsas vidinis jam nuolat kartojo:
“Kelionė šita tau nebaigsis geroju”.
– O tai kaip baigsis?
– Blogoju.

Vos tik pilnatis pasirodė
greitai zoologijos sode
pašoko žirafa
iš miego, sapnavo
baisiausią košmarą
gyvenime savo:
kaip nori papjauti
jį vilkas ir liūtas,
ir netgi mažasis
orangutangiukas.

Naktį iš balandžio penktosios
grįžti jau namo susiruošęs
kaunietis Antanas išvydo žirafą
ir greitai suprato, ji puls į ataką.
Kaunietis Antanas
sustingęs alsavo,
regėjo iš naujo
gyvenimą savo.

Darganą kitos dienos rytą
“Kauno dienoje” parašyta:
Vidurnaktį šianakt
prie “Tulpės” kavinės
kaunietį Antaną
žirafa užminė.
O mindė jinai jį šitaip.

täna

bijau būti sniegas, bijau kristi į žemę, trenktis, būti seniu besmegeniu, bijau tavęs, bijau pomirtinio gyvenimo, jei esu kiaulė, tada būti koldūnais, būti dešra, būti klijais, laikančiais keturis metų laikus, būti pigiai parduodamu mėšlu, noriu būti brangiai parduodamu mėšlu, nebevartojamas keiksmažodis, laikas yra pinigai, tada šūdu geriau, bet bijau, krenta raidės ir iš jų auga grėsmė kažkuo būti, reikia būti, bet ne po mirties, dabar reikia būti, ir geriau jau ne gyvuliu, nes kitaip po visko keliausi į fabriką, į produktus, nebijok, nebijok, nes ateis vasara, ateis vasara ir aš ateisiu, ir tave pasiimsiu, nupirksiu už 1,39 Lt, ištrauksiu iš šaldytuvo, ir kalbėsiuos, kol vėl pradėsi kalbėti, kol pradėsim kalbėtis, kol praeis šis gyvenimas, kraujas išmuš smegenis į paviršių, gyvensim ilgai ir laimingai kaip kokioje pasakoje apie princeses su gražiomis dešrelėmis, kurios net ir nebūdamos gyvos yra daugiau nei dešrelės lėkštėj

боюсь быть снегом, боюсь падать на землю, грохнуться, быть старым безмозглым, боюсь тебя, боюсь посмертной жизни, если я свинья, тогда быть мне пельменями, быть колбасой, быть клеем четерехлетней выдержки, быть дешевым навозом, а хотелось бы быть дорогим навозом, устаревшее бранное, время деньги, тогда уж лучше дерьмом, но боюсь, буквы падают и из них прозябает, опасность быть кем-то, нужно быть, но не после смерти, нужно быть сейчас, и лучше уж не животным, а не то неизбежно отправишься в производство, на продукты, не боись, не боись, ведь весна придет, и я приду, приберу тебя, приобрету за 1.39, выну из морозилки, и ты заговоришь, ты начнешь опять говорить, как начнем говорить, как пройдет эта жизнь, кровь вышибет мозги наверх, заживем долго и счастливо как в какой-нибудь сказке про принцессу с замечательными сосисками, в которых неживой материи больше, чем на тарелке самих сосисок.

Mantas Balakauskas/ 2014. Iš kn. "Tyra kaip geltonas".

täna

visos dienos atrodė kaip perkaitęs senis, pro kurio langą lipau, nes užmigo kepdamas mėsą, pilna galva dūmų, buvo toks laikas, kai turėjo ateiti ilga ir sunki žiema, bet degė visa kas raudonai, ir iš kitos pusės rakindamas duris pamačiau, kaip motina neša malkas iš viešpaties biržos, kojoms sutežus, koks gražus žodis – sutežus, stogai patys sau ritinėjosi palei Volgos karkasą.

все дни были вроде угоревшего деда, через чье окно я вылез, ибо уснул он, жаря мясо, с полной дыму головой, пора была уже наступить долгой и тяжелой зиме, но горело всё что краснелось, и с другой стороны запираемой двери, увидел я, как мать несет дрова из божией березы, шаркая ногами, какое слово красивое — шаркая, крыши кружилися сами собой от костяка Волги.

dabar jau eikim namo, kur vaizdingas maršrutas išskysta ir nebelieka žodžių, prasmės nebelieka, kartojasi, kartoju, kad nesuprantu, kur namai ir obelys dingsta, obuoliai, kurių nevalgydavau, buvo neskanūs, neskanu buvo gyvent šitaip kapojant gyvenimą, tave užpilant žemėm kaip šunį, apie kurį man tada pamelavo, bet girdėjau sėdėdamas suole, kaip skrenda bitės, gal širšės į avilį, kulkos skrenda ir įsikimba į kailį, atlapus jo, o tada jau ateina žiema ir už stiklo iškrinta geltona, geltona, geltona.

теперь уж пошли домой, вот там, где живописный маршрут расползается и не остается слов, не остается смысла, повтораясь, повторяю, что не понимаю, куда исчезают дома и яблони, яблоки, которых я не едал, были невкусными, было невкусно жить вот так вот, рубя жизнь, забрасывающую тебя землей, как собаку, о которой мне наврали тогда, но я слышал, сидя на скамейке, как летят пчелы, или же шершни в улей, пули летят, врываясь в пух, разрывая его, и тогда уж приходит зима и за стеклом падает желтое, желтое, желтое.

Mantas Balakauskas / 2014

לאנדוי: איך, דאס פאלק און די קעלנערינס

Я, народ и официантки

Ven ix zol zayn itst yung / un rayx, in restoranen volt ix mir gantse teg / un next arumgegangen, un vu a šeyne kelnerin iz nox faranen, af eybik libən volt / ix glayx zi ongefangen. Un volt ir geter-blik / af mir mit libe šaynen, vi Dante volt ix mir / tertsinen dan gešribən, un volt zix ven der kelnerin farglust tsu vaynen — mayn folk! — dir volt dox a / sonetən-krants farblibən. In undzer šprax sonetən-krents, tertsinen, o, s'ara šreklexən / furor zey voltən maxən, vi velən zix dos iberzetser ništ gefinen? — mit dir, mayn folk, un mir, / klingt bald in ale špraxən. Nox ix bin mer nit yung / un gelt iz nit faranen, vu klingers tsu dertapən muz ix eybik traxtən — umzist — umništ di kelnerins di šeyne vyanen, un ix, un s'bidne folk / mayns muzən nebex šmaxtən!

Когда бы я был нынче молод и богат, по ресторанам я все бы дни и ночи колбасился, а где еще и красивая официантка есть, навечно я бы полюбил ее тотчас. И ее гетеро-взор с любовью на меня светил бы, как Данте я бы там писал себе терцины, а захотелось бы когда официантке порыдать, — народ мой! — венок сонетов достался бы тебе. На нашем языке венки сонетов, терцины, о, какой страшный фурор они произвели бы, а ну как не найдется переводчиков? — с тобою, народ мой, и со мной, прозвучали бы они тотчас на всех языках. Однако я уже не юн, и денег нету, где бабла найти я должен думать вечно — напрасно — тщетно вянут красивые официантки, и я, и бедный народ мой, должны прозябать в ничтожестве!

Зиша Ландау. По кн.: Ziša Landau. Lider. N-Y, 1937, стр.47/53. Напечатано в разделе «1911—1915», вне циклов.

Шестистопный ямб. Цезура постепенно отваливается. В третьем куплете автор потерял в первой строке стопу и перескочил на пятистопный ямб. Но выдержал везде строго женскую римфовку. Правда с клаузулами есть какая-то хитрость — в четных строчках всегда стоит редуцированный слог, которого почти нет на письме. Получается, как будто графически рифмы чередуются — женская и мужская.

Основная игра в том, сложится ли сонет (и, конечно, он не складывается). В третьем куплете я чего-то напортачил с третьей строчкой. Да и последняя строка второго куплета вызывает сомнения.

Landau: oysgelkibene

Libe (1): Got, iber dayn gefilte fiš. С.22/26

Libe (3): Будемте звездочкам равны, / прочь уплывемте же, ах, / так, чтоб никто не слыхал бы — / о детских от страха смертях.//

Ix, dos folk un di kelnerins (Я, народ и официантки). С.47/53.

Oysgegosn afn dil/ hob ix alkohol, un štil/ ongetsundn afn dil/ x'hob dem alkogol, un štil/ hot der alkohol zix layxt tsebrent,/ layxt un ruik zix tsebrent. Z.58/64.

Dinstik (Tsvey hayse gleyzer tey mit milx hob ix mir oysgetrunken). Z.60/66.

In der yugnt zaynen meydlex/ fun di inglex shener, liber... az men zol dem šlextn reyax/ vos es geyt fun zey nit špirn. Z.61/67.

Avade veys ix, haynt iz zuntik. 91/97. Особенно интересно. Выглядит как переработка чего-то страшно знакомого. Какого-то забытого Козьмы Пруткова? Саши, что ли, Черного? Мандальштамовского ли: Это есть художник Альтман/ — очень старый человек. (1925)

Avade veys ix, haynt iz zuntik un morgn vet šoyn montik zayn, un noxn friling kumt der zumer, un undzer ordnung iz a šlexte, un in Nyu-York voynt Apotašu, der štolts fun Frankfayx iz Žores. Ix veys oyx file soydes tife: der hertsog fun Abrutse iz keyn hertsog nit. R'iz unzer glayxn un geyt zix oft in gas špatsirn in šeyne teg: der mantl af der hand. Ix veys oyx: Darvin hot getrofn, Kopernik iz geven gerext, dox beser fun dem ales veys ix: ix bin a farlorener af eybik.

Я знаю, нынче воскресенье, а завтра понедельник, да, а за весной приходит лето, и наш порядок очень скверен, живет в Нью-Йорке Апоташу, а гордость Франции — Жорес. Я знаю много важных истин: Абруццкий герцог никакой не герцог. Он нам полный ровня. и часто ходит погулять в погожий день: и через руку плащ. Я знаю: Дарвин обнаружил, Коперник был во многом прав, но лучше прочего я знаю: что я навеки пропал.

Герцог Абруццкий — знаменитый путешественник, медийная фигура. В 1897 посетил Аляску, в 1899 — Архангельск.

Йосиф Апоташу — американский еврейский писатель, современник ЗЛ, писал прозу на идише. Входил, как и Ландау, в литераторское объединение di Yunge. В Америке с 1907, печатался с 1910, известность приобрел с 1913.

Жан Жорес — левый французский политик, депутат, учредитель и редактор Юманите. Застрелен в 1914 (terminus non post quem).

Стихотворение напечатано последним в разделе «1911—1915», шестым в цикле Zeks lider. Скорее всего это значит, что все шесть стихотворений были напечатаны подборкой в каком-то журнале. Осталось пойти узнать, в каком.

Landau. In Keler.

In vinkl fun a keler [В углу подвальчика]
bam krigl zoyern vayn. [за кружкой кислого вина]
Vert dir dayn lebn heler, [твоя жизнь становится светлее]
es švindn zorg un payn. [Исчезают тревога и боль.]

Kenst gance naxt do zicn [Можешь всю ночь сидеть здесь]
(dir is dox ganc igal!) [(тебе всё равно!)]
arum dir klingen vicn — [вокруг тебя звенят шутки —]
folkstimlex, grob, banal. [простонародно, грубо, банально.]

Un iber ale tišn — [И надо всеми столами —]
der papirosn-royx. [папиросный дым.]
Min oncuherenišn [Под сплетни]
cezingt zix emec hoyx. [кто-то громко распевается.]

Du kukst, vi halb farlegn, [Ты поглядываешь, в полусмущении,]
zix af dayn dame um, [на свою даму,]
du kenst zix nit dervegn — [ты не смеешь...]
nemst endlex zi arum. [обнимаешь ее, наконец.]

Zi nemt zu dir zix boygn, [Она наклоняется к тебе]
(dir iz nit alc egal!) [(тебе не всё равно!)]
un s'layxtn ire oygn [и загораются ее глаза]
folkstartik, grob, banal. [простонародно, грубо, банально.]

4Я → 3Я.
1906 → 1919—24

ליבע

=3=
Shtil lomir ale farshvindn, [p. farshvundn, = исчезать]
koim nor der ovnt ervaxt, [koim = едва]
goldik di shtern zix tsindn, [tsindn = гореть]
forn avek mit dem naxt.

Lomir zayn glayx tsu di shtern,
shvimen mir ale avek,
shtil, es zol keyner nit hern —
shtarbn dox kinder fun shrek.

Что переводится, примерно, так (на мое ухо):

Пусть мы исчезнемте тихо,
вечер лишь только возник,
звезды златые зажглися,
с ночью уходят они.

Будемте звездочкам равны,
прочь уплывемте же, ах,
так, чтоб никто не слыхал бы —
от страха о детских смертях.

Zisha Landau. Lider. Nyu-York, 1937. Zayt 22.
זישא לאנדוי. לידער. ניו-יארק, 1937. זייט 22.

أمس

1. Ричард Адамс. Обитатели холмов.
   
2. Успенский. Жизнь и приключения и смерть советского денди.
   
3. Квитко. Жучок:

   Кусты и деревья
   трепещут и мокнут.
   На улице нет ни души.
   И люди исчезли, и козы исчезли.

   И лишь одинокий там мчится жучок
   он красными лапками перебирает
   с течением бьется
   со смертью играет.
   

4. Шредингер.Что такое жизнь с точки зрения физика.
   
5. Вс. Иванов (всякая ерунда: Мы идем в Индию, Приключения факира).