Apocalypses blues

Ты носишь имя, будто жив, но ты мертв. [О-йе!] (3:1)
Ты носишь имя, будто жив, но ты мертв. [О-йе!] (3:1)
Ты носишь имя, будто жив, но ты мертв. [О-йе!] (3:1)
И иной Ангел, имеющий власть над огнем, вышел от жертв. (14:18)

Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; (3:15)
знаю твои дела; [О-йе!] ты ни холоден, ни горяч; (3:15)
о, если бы ты был холоден, или горяч! (3:15)
И один из старцев сказал мне: не плачь! (5:5)

И по ту, и по другую сторону реки. (22:2)
И он собрал их на место, называемое по-еврейски. (16:16)
И видел я как бы стеклянное море, (15:2)
Одно горе прошло;
вот, идут за ним еще два горя. (9:12)

И видел я [...] книгу, написанную внутри. (5:1)
Я слышал третье животное, говорящее: иди и смотри. (6:5)
Ты (1:19) это (7:14) третье животное, говорящее: иди и смотри. (6:5)
И город великий распался на три. (16:19)

И взял я книжку из руки Ангела, и съел ее (10:10)
Он сказал мне: возьми и съешь ее. (10:9)
Он сказал мне: возьми и съешь, возьми и съешь ее. (10:9)
Бодрствуй и утверждай прочее близкое [О-йе! о-йе! оў-ее!] (3:2)

Это суть две маслины (11:4) пред Богом земли. (11:4)
Это суть две маслины, (11:4) мой (3:20) ангел, (8:12) пред Богом земли. (11:4)
Это суть две маслины и два светильника, стоящие пред Богом земли. (11:4)
И он сказал мне: это те, которые пришли. (7:14)

מעינקע קאַץ אויף ווייסרוסיש

Першым гімнам я быў пеў бульбу,
Спакусу дзеціньства, плод паслухмяных,
Цэладзённае сьвята бедных.

Бульба ёсьць плод наішляхетнейшы.
Вішня сьціпла, сьліва мае каменна сэрцэ,
У вертаградзе заўжды пьяны ветар скрыпаль.

Бульба ведае сколькі сьвятла
Ў плоднай цемры асемянелае,
Ды цалуе порах, у які Адам
зьвярнуўся.

На галодных правулках майго дзеціньства
Птушыны шлях быў бульбяным краем.

Верш Мейнкэ Каца з кнігі "Рокроўз" (1973).

Арыгінал:

Hymn to the Potato
O my first hymn was to the potato,
lure of my childhood, fruit of the humble,
the diurnal festival of the poor.

No fruit is noble as the potato.
Cherries are coy, plums have hearts of true stone.
The wind is a drunk fiddler at the grape.

The potato knows how much light there is
in the fertile darkness of seeded earth,
kissing the dust to which Adam returned.

On the hungry alleys of my childhood,
the Milky Way was a potato land.

Menke Katz. Rockrose. 1973

Yiddish counting-out game/ Считалка на иврите/ Viena žydų skaičiuotė

Here is the video record of old enough Jewish counting out game (אויסגעצעלונג), which played before seek-and-hide (באהאלטענעס):

(Recorded in Vilnius 2011 by Dovid Katz from Ruvn Seligman from Šilalė in Žemaitija, or in Jewish geographie: Šilal in Zamut.)

Text goes in Ashkenazic Hebrew and in the end switches to Russian and then to Lithuanian:

אֲנִי הַלְכָּתִּי בַּדֶרֶך וּפָגַע בִּי אִיש חָזָק ,שְׁמוֹ קָזָק ,נֶעגײַקֶע בְּיָדוִ .נעֶחאַווֶע בְּצִידּוִ :אָמַר אֵלַי ,דֶענגִי דאַוואַי ,פִּינֶעגוּ ניעֶטוּרִי .וואַזשוּאָק נאַמאָ

Ani holáxti ba-dérex u-fóga bí, íš xozók, šmó kozók: Nagájke be-juódi, nexáv’e be-tsídi, ómer eláj: Dén’gi daváj! Pinigų neturi, važiuok namo.

I went by the road and met to me a strong man named Kozok, nagayka (lash) in his hand, ? on his side, He told to me: (Russian:) Give me money! (Lithuanian:) (if) you don't have money, (then) ride home.

Here are given other variants of this counting-out game, the earliest is:

אֲנִי הָלַכְתִּי בַּדֶּרֶךְ וּפָגַע בִּי אִישׁ חָזָק, וּשְׁמוֹ קָאזַאק. נַאגַאיְקֶע בְּיָדוֹ, וְחֶרֶב בְּצִדּוֹ. אָמַר אֵלַי: דֶענְגִי דַאװַאי! אֵיינְס, צְװֵיי, דְרַיי — דוּ גֵעהְסְט פְרַיי!

Ani holachti ba-Derech Upoga bi Isch chosok, Uschmei Kosak. Nagaike b’Jodei, W’Cherew b’Zidei. Omar eilai: Djenjgi dawai! Eins, zwei, drai — Du geihst frai!

(Recorded in Vilnius/Wilno and in Kaunas/Kowno region: Д.Г.Гальпернъ (Вильна). Б.М.Кассель и А.Д.Пикъ (Ковенск. губ.). Quoted from С.М.Гинсбург, П.С.Марек. Еврейские народные песни. СПб., 1901. №84..)

Another variant is published in 1910, without Lithuanian, but including Hebrew-Russian word play, where Hebrew words are interpreted by Cossak as Russian words, "dam" is Hebrew דַם 'blood' and Russian дам 'I shall give' and so on. It seems to be rather a funny poem, than a counting-out game, unlike two above.

Holachti baderech Upoga bi isch chosok Uschmei Kosak W'nagajke b'jodei W'cherew b'zidei W'omar eilai "Djenjgi dawaj!" W'omarti lei Dal ani W'omar li Komu ti dal W'hiko oissi b'nagaike Schloischo p'omim Ad schejoz'u domim W'omarti lei Dam, dam, dam! W'omar li Wot tak-sche gowori

Ich ging des Weges Und es begegnete mir ein kräftiger Mann; Sein Namen ist Kosak, Und eine Peitsche was in seiner Hand Und ein Schwert an seiner Seite Und er sagte mir: Geld gib! Und ich sagte ihm: (russ.) Ich habe gegeben, (hebr.: ich bin arm) Und er sagte mir: Wem hast du gegeben? Und er schlug mich mit der Peitsche Dreimal, Daß Blut floß. Und ich sagte ihm: (hebr.) Blut, blut, blut (oder russ.: "Ich werde geben")! (Da) sagte er mir: (russ.) Hättest du so vorhin gesprochen!

(S.Beilin. Jüdische Kinderlieder und Spiele aus Rußland // Mitteilungen Zur Jüdischen Volkskunde. Vol. 13. No. 4 (36). 1910. S.128.)

Here one can observe peculiar evolution of vov-ending (ידו): from [oi] to [ei] and then to [i] in Šilalė variant.

UPD: for more variants see here.

A lid tsu svischen afn veg

איינגעשלעכטלעכע ליד

,הער אָסוואַלד

פֿון וואנען

,ווייסט איר מיינע גוסטן

?ווייסט איר מיינע נאמען

,הער אָסוואַלד

,זייט מוחל

,זייט צערטל

זייט פֿאָרזיך

.מיט מיר

ווי פֿייגל

,אין שטייגל

,ווי פרוי אין א גוףֿ פֿון א מיידל

איך ווארט אויף א שליסל

.ווי א פֿארמאכטע טיר

מיר קומען און גייען, מיר קונען און גייען

.לאנגזאם ווי א לבנה

,קושט מיר, הער אָסוואַלד, קושט מיר, הער אָסוואַלד

.אָבער — קושט מיט א כוונה

,הער אָסוואַלד

,קומט נעענטער

,אויב איר האָט א פֿראגע

.האָב איך איין אן ענטפֿער

,אָן ווייבער

אויף לייבער

,איר פּויקט ווי א פּויקער

.איך בלוז ווי א פֿייפֿער

איך האָב יא געטראָפֿן, איך האָב יא געטראָפֿן

,סיי מלכאָלעך סיי טייבלעך

אָבער הער אָסוואַלד, אָבער הער אָסוואַלד

.איר זייט אומפֿארגלייכלעך

די שיפֿן

זיי שווימן

דורן זיינע וועגן

.זער אינטימן

די מייוועס

זיי שוועבן

איבער די כוואליעדיק

.בריסטן פֿון לעבן

און איך

...פֿארווייל מיט הערן אָסוואלד

Antikvariniai Kašpirovskio dantys | Apie tai, kaip žirafa sumindė kaunietį Antaną (tekstas; lyrics)

— Alaus. Du.
— Girdėjot? Žmogų sumindė. Žirafa. Kaune.
— Kas?

Naktį iš balandžio penktosios
pasivaikščioti susiruošęs
kaunietis Antanas
į gatvę išėjo,
iš lėto jis slinko
per Laisvės alėją,
bet balsas vidinis jam nuolat kartojo:
“Kelionė šita tau nebaigsis geroju”.
– O tai kaip baigsis?
– Blogoju.

Vos tik pilnatis pasirodė
greitai zoologijos sode
pašoko žirafa
iš miego, sapnavo
baisiausią košmarą
gyvenime savo:
kaip nori papjauti
jį vilkas ir liūtas,
ir netgi mažasis
orangutangiukas.

Naktį iš balandžio penktosios
grįžti jau namo susiruošęs
kaunietis Antanas išvydo žirafą
ir greitai suprato, ji puls į ataką.
Kaunietis Antanas
sustingęs alsavo,
regėjo iš naujo
gyvenimą savo.

Darganą kitos dienos rytą
“Kauno dienoje” parašyta:
Vidurnaktį šianakt
prie “Tulpės” kavinės
kaunietį Antaną
žirafa užminė.
O mindė jinai jį šitaip.

Литовские поэты в переводах Анны Герасимовой (анжамбман у Радаускаса)

(Заранее извиняюсь за многословие. Сделав выбор в пользу подробного разбора технических деталей перевода, я решил, что отдавать такой отзыв в журналы вроде «Дружбы народов» бессмысленно, и потому позволил себе писать как попало, без всякого лаконизма.)

Анна Герасимова выпустила две книги, сделанные по одному лекалу — Огнем по небесам/Ugnim ant debesų Герниха Радаускаса (2016) и Metelinga Томаса Венцловы (2017). Обе они воплощают известный принцип Ортеги-и-Гассета «приближать читателя к переводу» новым и остроумным способом — не обширными комментариями к реалиям, а созданием вокруг стихов контекста. Ядро каждой из книг — билингвальное собрание стихотворений (другой подход кажется уже просто недопустимым в новейшее время.) Далее за ним следует избранная переписка, интервью и т.п. — и это образует контекст, облако, внутри которого стихи воспринимаются проще, а место автора в культурном пейзаже становится понятней. Причем отбираются тексты, имеющие отношение к русской культуре, помогающие русскому читателю почувствовать связь с автором.

Я думаю, что это лучшая возможная форма для поэтических переводов и хорошо бы, чтобы отныне все издания иностранных стихов были такими.

Сами стихотворные переводы Герасимовой выглядят цветущим садом в общем хиреющем ландшафте убогого мира стихотворных переводов. Кажется, Герасимова первой обратила внимание на строгость передачи рифмы и последовательно отличает точную рифму от приблизительной, нарочито банальную от оригинальной, затасканную от свежей, составную от грамматической. Это может показаться мелочью, но при педантичном, регулярном подходе следование характеру рифмовки оригинала дает сильный эффект. После чуть ли не векового засилья школы нивелирующего перевода Маршака и Лозинского, такой технический — чисто формальный — прием производит впечатление огромного шага вперед. Также понятно, что такая формальная строгость требует от переводчика большого мастерства и находчивости.

Atrieda rytas traukiniais nerimstančiais, Jo žvilgiai spindi bėgių geležim. Dangus ir miškas ir peronas gimsta čia, Kur buvo vien tik tamsuma graži.

Лучи по рельсам рассылает утро, Его везут ночные поезда. Перрон и лес берутся там откуда-то, Где красовалась только темнота.

Другой прием — перестановка строк при переводе, свободная адаптация синтаксиса — позволяет уйти от банальных рифм, от избитой колеи:

Toli, asfaltų perspektivoje, Šviesioji vienatvėj — žiburys 3. Ir gundo gatvėj žmogų gyvąjį 4. Išdresiruota moteris.

Ночь одиночеством увенчана, Фонарь качается в тумане, 4. И дрессированная женщина 3. Живого человека манит.

Таким образом, переводы Герасимовой удачно сочетают формальный и творческий подход, добиваясь прекрасных результатов на таком сложном, в силу невзрачности, таком герменевтичном, закрытом материале как литовская поэзия.

В конце сборника Радаускаса переводчица дает короткий очерк работы (занявшей 30 лет), причем приводит старые и новые варианты переводов, оговаривает те места, где слишком отступила от оригинала и дает подстрочники тех стихотворений, которые сама считает важными, но перевести не смогла. Всё это располагает к переводчице и внушает доверие, а доверие крайне важно, если читатель вынужден иметь дело с переводом. Вообще говоря, на одном доверии перевод и держится, — это как выбирать невесту/жениха по словесному портрету. И по выбору стихов, по указанию на свои неудачи и удачи, по стилю комментариев — читатель (в моем лице) сразу становится на сторону переводчицы. Видно, что она лично включена в литовскую культуру, компетентна и честна.

Переводы из Венцловы фактически авторизованы самим Венцловой, он читает их на творческих вечерах в Петербурге. Что касается переводов Радаускаса, то позволю себе указать на некоторые в них неточности:

1. Первая — просто смешная мелочь. В стихотворении «Первая ночь» последние строки переведены так:

И, обессилев, сон впустила ты,
И ангел твой на небесах заплакал.

Между тем в оригинале говорится нечто другое:

Užsmerkusi akis, tu nusilpai,
Ir tavo angelas pradėjo verkti.
Смежаются глаза, ты обессилела,
И ангел твой начал плакать.

Первоначальный смысл — потеря девственности — в переводе полностью теряется, причем нового на его место не приходит. Стихотворение, при всем его пейзажном лиризме, названо совершенно недвусмысленно и пуант его как раз приходится на эротическую кульминацию, слегка закамуфлированную мягкой подачей. Тем не менее, героиня обессилела и закрыла глаза не потому, что уснула, а потому, что перестала сопротивляться. Поэтому-то и заплакал ангел — об утрате девичества. Короче, не сон она впустила.

(Я, кстати, думаю, что «ты обессилел(а)» может быть сознательной отсылкой к Исайе 14:10-12, где речь идет о свержении с неба Сатаны: Tu nusilpai kaip ir mes, tapai mums lygus!... Kaip tu iškritai iš dangaus, Liuciferi, ryto aušros sūnau? Kaip tu kritai žemėn, kuris buvai pamynęs tautas? И ты сделался бессильным, как мы! и ты стал подобен нам!.. Как упал ты с неба, денница, сын зари! разбился о землю, попиравший народы — Тогда падение Люцифера обыгрывается по сходству с грехопадением Адама и Евы.

Это совершенно не важно, однако сама фраза tu nusilpai совпадает дословно.)

2. Еще одна мелочь: в заглавном стихотворении «Стрела в небесах» заметно ослаблена просодическая структура — оригинал написан пятистопным нерифмованным ямбом только с женскими клаузулами, строфа строится из пяти таких строк и шестой — усеченной до трехстопного ямба с мужской клаузулой:

...Ir stẽbis vaĩkas ir negãli pùtų atskìrti nuõ žiedų̃. ...Ir vìsą vãkarą kraujù užpýlė, Ir nùmirė dienà. ...Strėlė̃ klaujoja tar̃p šaltų̃ žvaigždýnų, Nedrįsdamà sugrį̃žt.

...Ребенок смотрит: яблоневый цвет неотличим от пены. ...Своею кровью затопило вечер, И умер день. ...Стрела блуждает среди звезд холодных, Вернуться не решаясь.

В переводе текст превращается в пятистопный ямб со свободно чередующимися женскими и мужскими клаузулами. И во всех трех строфах в переводе финальная строка расшатана, то это трехстопный ямб с женским исходом, то двухстопный ямб. Тогда так в оригинале автор приложил сознательное усилие, чтобы выдержать строгость как женских клаузул основных строк, так и постоянство закрывающей строчки — для финальной строки стихотворения он намеренно использует усеченную форму инфинитива (sugrįžt), чтобы избежать женской клаузулы, и, напротив, получить мужскую. В сумме мы имеем отказ переводчика от формальной структуры, выбранной и последовательно воплощенной автором.

3. Другой момент, уже системный, — отказ от анжамбманов.

Atsispindėjo kalnas ir šviesi Žaibų srovė, — ir nebebuvo nieko, Kas skirtų man nuo dangaus. Many taip pat atsimuša kalnai ir upės. Ir supas paukštis, ant šakos nutūpęs. Ir plaukia žydros žuvys vandeny Manosios sielos.

И отражали горы и леса И молний полную сверкающую реку. Вот так же отражаются во мне леса и горы, и на ветке птица, И меж землей и небом нет границы, И плещут рыбы в голубом огне Реки души моей.

Подстрочник:

Отображался холм и светлый
Поток молний, — и больше ничего не было,

что отличало бы меня от небес. Во мне
Также отражаются холмы и реки.
И колышется птица, на ветку присевшая.
И плывут голубые рыбы в воде

моей души.

Здесь видно, что из всего нагнетения анжамбманов переводчица оставила только последний, что усилило его эффектность. Но дальше обнаруживается, что отказ от анжамбманов в переводах совершенно регулярный:

Girtuoklis vidury nakties (Jo klauso liepos ir vežikai ir neužmigę katalikai) Daunuoja apie mergeles <...> Jis mašina per snukį duoda. "Daugiau nebenorėsi lot!" Bet auto meta jį į juodą Kalną ir pradeda kvatot.

А пьяница, хоть плачь, хоть смейся Ползет по улицам со скрипом, Поет извозчикам и липам — Поет про девичью красу <...> А он машине бац по роже — Мол, хватит лаять среди ночи! И тут же в лужу он уложен, Машина глупая хохочет...

Пьяница посреди ночи (Его слушают липы и извозчики и недремлющие костелы) поет о девочках <...> Он машине дает по морде. «Больше не захочешь [тут] лаять!» Но авто бросает его в черную лужу и начинает хохотать.

Здесь потеря более чувствительна. Стихотворение «Пьяница возвращается домой» написано в духе городского романса или простых куплетов (А он машины не боится/ и лежа в луже веселится) с синтаксическим параллелизмом, грамматическими рифмами и потому вставка анжамбманов играет роль контраста между внутренним миром пьяного и жестокой реальностью. В переводе же, как мы видим, синтаксический параллелизм возобладал во всем стихотворении, даже там, где разрыв между подлежащим и сказуемым графически подчеркнут вставкой в скобках.

«Поэты или Катастрофа». Сходный случай, всё стихотворение написано гладко, без перебоев и только в последнем куплете, в развязке, вводится анжамбман:

Į juodą naktį sminga peilis Raudonas. Skraido pelenai. Gaisrų pašvaistėj gimsta eilės Ir miršta žmonės ir namai.

Клинком багряным мрак настигнут, Летает пепел в вышине. В огне дома и люди гибнут, Стихи рождаются в огне.

В черную ночь вонзается нож красный. Парит пепел. В зареве пожара родятся строки и гибнут люди и дома.

Можно видеть, что отказ от анжамбмана сопровождается и потерей цветовой четкости (черная ночь/красный нож), а перестановка строк (в других случаях не влияющая на смысл) дополнительно ослабляет развязку, перенося ударение на рождение стихов с катастрофических последствий творчества.

«Ночное свидание»:

Kapuos kvepėjo vos numiręs šienas. Jame klajojo lepūs kvėpalai Moters. Nuo debesio lelijų pienas Tekėjo žemėn, ir vėlai Išgirdę muziką, kuri nutilo, Jie nusigando vienumos...

На кладбище умершим пахло сеном, Там аромат духов бродил легко. Из облака текло потоком пенным Небесных лилий молоко. Но смолкла музыка, и стало поздно, И страх возник из тишины.

Подстрочник:

На кладбище пахло только что умершим сеном.
По нему блуждали изысканные ароматы
женщины. С небес лилейное молоко
текло наземь, и поздней

услышав музыку, которая замолкла,
они [ароматы] спугнули одиночество...

По моим представлениям здесь ажамбманы расставлены в расчете на внезапность введения женской темы (которая в переводе почти утрирована) и дальше они сопутствуют усложнению синтаксиса (коего в переводе тоже не осталось следа).

«Кинохроника»

Staiga susitiko jų akys, Tamsoj prasivėrė plačiau, Ir nieko jisai nepasakė, Ir ji nepasakė. Tačiau Į salę mirtis įvažiavo, Ir numirė visa, tik juodu Žiūrėjo, virpėjo, alsavo Tuo oru ugningu ir juodu, Kur angelas pūtė trimitą...

Она ничего не сказала, И он ничего не сказал. Глаза повстречались с глазами, И въехала смерть в кинозал. И всех без разбору скосила, И только остались те двое И эта внезапная сила Дышать темнотой огневою, Где ангел небесные своды...

Подстрочник:

Вдруг встретились их глаза,
в темноте стало просторнее,
и он ничего не сказал,
и она не сказала. Однако

в зал въехала смерть,
и умерли все, только они двое
смотрели, трепетали, вздыхали
тем воздухом огненным и черным,

которым ангел трубил...

Роль анжамбманов здесь, как отбивок нового витка действия, понятна.

«Военные времена». Приведу их целиком, чтобы показать роль одного анжамбмана закопанного в правильном месте:

Kareĩviai ir kárvės žingsniúoja keliù. Raudónas saulė́lydis šviẽčia prõ dùlkes. Štaĩ paũkščiai praskrìdo tiẽs glúosniu žaliù, Štaĩ gėlė̃s priẽ tãko, geltónos ir smùlkios. Àš stóviu añt kálno, žiūriù ir̃ tyliù, Ir̃ juõkiasi sáulė, užlíejusi vìską Kraujù, ir̃ patránkos važiúoja keliù, Ir̃ kúopos dainúoja, ir̃ šáutuvai blìzga.

Ведут по дороге коров и солдат, Закатом их пыльных поход позолочен. Над рощей зеленою птицы летят, Желтеют цветочки в траве у обочин. И молча смотрю я с холма на закат, А солнце, смеясь, заливается кровью, И катятся пушки, и ружья блестят, И пенье солдат, и мычанье коровье.

Подстрочник:

Солдаты и коровы шагают по дороге.
Красный закат светит сквозь пыль.
Вот птицы пролетели сквозь зеленый ивняк,
вот цветы при дороге, желтые и мелкие.

Я стою на холме, смотрю и молчу,
и смеется солнце, заливая всё
кровью, и пушки едут по дороге,
и полки поют, и винтовки блестят.

Бог с ними, с коровами, забредшими из первого куплета, но «солнце заливает/кровью» — анжамбман, работающий на полную: он обманывает читательское ожидание (вместо «заливает светом»), он выражает авторскую рефлексию — его мгновенное желание дистанцироваться от пейзажной лирики, отказ от заявленного («смотрю и молчу») созерцания, он преломляет ход стихотворения, вводя в описание настоящего пейзажа — будущую кровь, т.е. преображает лирику в эпику.

На этом примере, как мне представляется видны почти все функции анжамбмана в поэзии (в рамках европейской традиции XIX—XX веков). Осталось назвать только одну — анжамбман есть признак модернизма, новаторства. Причем весьма тонкий признак. Анжамбман позволяет, например, модернизировать рифму, не отказываясь от строгости созвучия. По моим ощущениям, поэтика Радаускаса и состоит из таких мелких, технических инноваций, проводимых исподволь, при сохранении классического костяка — приверженности размерам, темам. Ближе всего это к поэтике Ходасевича:

Не люблю стихов, которые
На мои стихи похожи.
Все молитвы, все укоры я
Сам на суд представлю Божий.

На этом месте автор обнаружился в себе лень, а в переводах массу изъянов и решил писание остановить.

Собрание давних басен

ПОЭЗИЯ И ПРАВДА

Однажды некий башнелюб-эротоман
преследовал среди саванн
жирафиху младую.
Улещивал ее на сто ладов,
был даже к брачным отношениям готов;
она же — ни в какую:
«Я-де не башня, я — жирафа, я — маммала!»
Ему ж и горя мало:
«Ах, контрфорсики! ах, фермочки! фасад!
Вы мне желанны».
И барышню довел ведь, гад! —
самосожглась среди саванны.

В чем тут мораль? Мораль тут не нова,
да узрит зрячий:
действительность есть только кружева
под грязным сапогом мечты бродячей.


СУКА И ПОВОД

Прощаясь с Сукой, Поводок
слез горьких изливал поток.
Объятия размыкая,
он говорил: «Друзей переменя,
ты будешь сучечка всё та же без меня,
я ж без тебя — лишь тряпка жалкая какая.

Хотел бы я быть твой намордник, чтобы щёк
твоих и губ твоих коснуться.
Хотел бы я быть блюдце...»

Он говорил и говорил, и говорил, и говорил ещё
всё прочее такого рода.
Все чувства он излил, ни разу не солгав.
А сучечка в ответ лишь: Гав да Гав.

Да-а-а,
такова
уж сучкина порода.


ЭЛАБОРАЦИЯ Г-НА ЛАФАНТЕНА

Ягненка волк любил сильней от часу час
Ягненок ветрен, волк — привязан не на шутку.
Ходил за ним. Берег. Жил, не спуская глаз.
Как пастырь истинный ягненка пас.
И ближе быть хотя — прижал к желудку.

Но близость ведь и ближе есть.
Уста к устам.
И начал волк ягненка есть.
Уже янгенок там,
где органы нутра. Печенка. Селезёнка.

Однако ж волк и так не удержал ягнёнка.


ГОРЛИНКА В СЕТЯХ

Однажды горлинка, резвяся и играя
порой беспечной мая,
во сети паука попала ненароком...
И поведение её ей вышло боком.
Сие да будет же всем грубецам уроком:

Так, горлица моя, играя и резвясь,
во сети паука невольно угодила:
бедняжка мечется — ей во сетях немило;
Паук же, между тем, вещей осмысля связь,
и догадавшись, что за птица
в его сетях, скорей спешит
сретать ея, притом кричит:
Ах! горлинка, ох, чаровница!
Ты по нелепости судеб в моих сетях!

Вдруг горлинка в ответ: Пошел ты на х!
Расставил сети где ни попадя, .....!
..... твоя мать, проклятый ты ...!
Чтоб в ухо тебя слон .......!
и чтоб со всех сторон .....!

То слушая, Паук был изумлен,
он был любитель пенья птиц, из коих в плен
его одна попалася сегодня.
Он выпустить ея желал.
Но бранью этой поражен, сказал:
«Певица, ты ругаешься как сводня!
Грубее дятла ты, и тучного клопа!
Так и людей не обругается толпа!
Такого и червяк не скажет слова,
когда его попрал ботинок рыболова!
Я выпустить тебя всего хотел,
но, право, слушая, оторопел...
Нет, вижу я, урок тебе, певица, нужен»
— сказал паук.

И принялся за ужин.


БАСНЯ О ПРЫЩАХ И БЕССМЕРТИИ

Однажды, плавая в рассоле, корнишон,
был отвлечен от философских размышлений,
быв извлечен и надкушон.
Вот так
не состоялся гений.

Мораль:
Прыщи для щастья не помеха.
Но всё ж и не залог успеха.


БАРСУК И ШВАБРА ОСЬМИНОГА

Был Осьминог прижимист, тороват
и при осьми ногах дела легко бы мог бы ладить,
и, будучи купцом, давно б уж был богат,
да только у него был брат
(Барсук). И брат
сумел ему подгадить.

А надо вам сказать,
что Осьминог был душечка — такой чистюля:
грязна кастрюля — вымоет кастрюлю...
И пол любил он подметать.
Для этого имел он швабру.
Читателя таскать не стану я за жабру
в намереньи нелепом объяснять,
что «швабра» есть предмет для чистки полу...
Легко глазницы опустивши долу
читатель швабру сам узрит.
Поскольку швабры узнаваемы на вид.

Так вот, Барсук (а если кто из вас
вопросом «швабра — вас из дас?»
прервет рассказ,
отвечу я, что швабра [это слово
пришло из франкских языков]
не тоже, что «ремень», не тоже, что «подкова»)...
о швабре смысл таков —
хотя на вид она напоминает бровь,
но в Осьминоговых руках плясала
всю пыль собою подметала
(для этого она и служит нам не мало).
Однако же вернемся вновь
к рассказу, прерванному этой самой шваброй,
которая...

и так далее до потери пульса.


ПОПУГАЙ И КОРАБЛЬ

Раз попугай, раскашенная птица,
бия крылами, пролетал близ корабля.
Дерзнув на рею опуститься,
он закричал: «Чего ты для
стоишь как увалень, на месте?»
Хоть он спросил без слова лести,
корабль ему не отвечал
затем, что корабли безмолвны.
И точно такожде — причал,
канат, барометр, астролябия и волны.


БАСНЯ ОБ АВТОРСКОЙ РЕШИТЕЛЬНОСТИ

Не буду воду лить, не буду лить елей,
а сразу перейду к морали.
Решительность есть матерь пиздюлей.
Зачем же, спросишь ты, мне басня без морали?
Поверь, ты можешь сам продолжить дале.

Ну ладно. Так и быть. Жила-была Наталья.
И как-то раз,
рассудка не спросясь.
Решительно взяла и сиганула с крыши.
Мораль см. выше.