Советская литература породила весьма специфическую школу стихотворного перевода. Самым ярким ее представителем был Маршак, учитель и наставник многих, но для разбора ниже предлагается текст рядового переводчика, выполненный в рамках той же традиции. Поскольку чем скромнее дарование, там нагляднее регулярность и проявление тенденций.
Специфика, о которой идет речь – это высокий уровень дистилляции текста. При переводе убираются все специфические черты стиля, поэтики, национальной специфики, эпохи, самой индивидуальности – остается лишь основная мысль и сюжет, низведенные до понимания переводчика. Из сонетов Шекспира пропадает вся баррочная громоздкая метафорика, сквозная андрогинная тема. Из Бернса удален весь его диалектно-шотландский стиль речи, на котором и держится его оригинальность, непристойности же приглажены. И т.д. (Лозинский, Мартынов, любой)
Ниже разобрано популярное стихотворение идишского поэта Ицика Мангера «Давайте же просто петь обо всем родном, любимом и дорогом» в переводе В. А. Дымшица (журнальная публ. в «Лехаим» по ссылке). Перевод дан в левом столбце, подстрочник в правом. Текст оригинала взят по изданию «Песни и баллады» 1952 года, которое открывается этим стихотворением, программным для Мангера (см. в библиотеке Спилберга или см. в Викитеке), авторское чтение оригинала см. по ссылке. Английский довольно точный перевод и транслитерацию идишского оригинала можно найти здесь и здесь вместе с комментарием.
Стихотворение это выбрано по наглядности тех утрат, которые приносит такой перевод. Его основная тема – уходящее прошлое уклада местечек, уютный образ нищей жизни еврейской провинции. Соответственно, текст насыщен реалиями еврейского быта. Как можно увидеть из разбора, переводчик последовательно и сознательно убирает все приметы еврейскости из стихотворения, получая на выходе универсальную картину, пригодную для любой культуры и отличную от стихотворения Тарковского «Как мало тех вещей среди которых...» только большей неуклюжестью изложения и надъиндивидуальностью.
| Давайте споем без затей, как всегда, | 1 | Давайте петь легко и просто |
| О том, с чем не вынесет сердце разлуки: | 2 | обо всём родном, любимом и дорогом: |
| О нищих, что в поле клянут холода, | 3 | о старых попрошайках, что проклинают мороз, |
| О мамах, что греют над пламенем руки. | 4 | и о мамах, что благославляют огонь. |
В 4 строке происходит первая решительная чистка: убрана фраза «мамы, которые благословляют огонь». В переводе они «греют над пламенем руки». Слово «благословляют» (בענטשן) в оригинале буквальное, строка описывает субботнюю молитву, во время которой старшая женщина в семье, хозяйка (поэтому «мамы») читает благословение и зажигает свечу, а затем подносит руки к ее огню. Образ этот недвусмыслен для еврейского читателя, он задает тон тому перечню «родных и любимых» вещей, который перечисляются дальше. Он же определяет топос стихотворения - вечер пятницы перед наступлением шабеса. Вместо этого русскому читателю прелагалается симметричная и почти бессодержательная картинка, на которой старики мерзнут в полях, а старухи мерзнут у камина. Исчезло время событий, исчезла еврейская специфика благословления свечи. [Поля здесь – сугубая небрежность переводчика, в стихотворении описывается местечко и нищие (בעטלער) страдают от мороза, потому что вынуждены стоять в вечер перед наступлением шабеса на улице. Кто бы им подал в полях, медведь?]
В плане поэтики выбранный перевод утрачивает симметричную пару «проклинать / благославлять».
| О бедных невестах, не спящих в ночи, | 5 | О безденежных невестах, что стоят со свечой |
| И каждая ждет, что покажется ей | 6 | пред слепыми зеркалами, поздно ночью |
| В зеркале, в отраженьи свечи, | 7 | и каждая ищет близкий образ (лицо), |
| Милый, что посмеялся над ней. | 8 | [того,] который высмеял ее любовь. |
Мелочь, но бедные невесты в 5 – это просто бесприданницы, «бедные» (אָרעמע) не значит «несчастные», но только – небогатые. Но дальше тема бедняжек в переводе будет только сгущаться.
| О цыганках, которым туз и валет | 9 | О гадалках, которые говорят предстоящее |
| Помогают выдурить пятак | 10 | и выдуривают последние гроши |
| У брошенных жен, что клянут белый свет | 11 | у соломенных вдов, что проклинают мир |
| И, кутаясь в шаль, уходят во мрак. | 12 | и выходят сквозь задние двери. |
Цыганки в 9-10 это отсебятина, русифицирующая текст (у Мангера, насколько помню, цыгане означают страстные песни), а "брошенные жены" в 11-12 это агунес (עגונות), соломенные вдовы, т.е. женщины так или иначе лишившиеся мужа, но не имеющие этому свидетельского или документального подтверждения и потому, по еврейским законам, не могущие вступить в новый брак. Картинка в этом четверостишии описывает их попытки узнать что-то о пропавшем муже и далее – их необходимость таить свою любовную жизнь, которая воспринималась бы как разврат. Поэтому они выходят через задние двери, там где их не увидят. (Мб я не вполне справедлив и «кутаясь в шаль» должно было передать ту же мысль – скрываясь. Если так, то этого не получилось, «кутаясь в шаль» читается как «замерзая».)
| О служанках, что трудятся день-деньской, | 13 | О прислуге, что горько и тяжко трудится |
| И каждая ночью в подушку плачет, | 14 | и прячет лучший кус |
| И солдатика каждая ждет с тоской, | 15 | для солдат, что приходят в ночи, |
| И лучший кусок для солдатика прячет. | 16 | чтобы хозяева не знали. |
13-16. Служанок, как и соломенных вдовушек, переводчик сделал несчастными, хотя в оригинале и те, и другие живут вопреки обстоятельствам в свое удовольствие. В оригинале прислуга не плачет в подушку, и поджидает не солдатика, а солдат во множественном числе, пашет за троих, развлекается на всю катушку и прихватывает у хозяев угощение для любовников (если, конечно, «сладок кус» не требует эротического прочтения).
| Давайте споем без затей, как всегда, | 17 | Давайте петь легко и просто |
| О том, с чем не вынесет сердце разлуки: | 18 | обо всём родном, любимом и дорогом: |
| О мамах, что в поле клянут холода, | 19 | о мамах, что проклинают мороз, |
| О нищих, что греют над пламенем руки. | 20 | о нищих, что благославляют огонь. |
В 17-20 рефрен переворачивает картинку и здесь уже попрошайки благославляют огонь в преносном смысле, потому что согреваются им – в чем и состоит игра оригинала, но переводчик загнан структурой стихотврения в угол и вынужден снова писать «греют руки». Ни в чем не виноватых мамочек переводчик и вовсе выкинул в поле, – пахать озимые?
| О девушках, что младенцев своих | 21 | О девушках, что бросают в летную пору |
| В летних сумерках тащат, дрожа, | 22 | выблядков под чужие двери |
| К чужим дверям, боясь, как бы их | 23 | и дрожат перед мундирным народом, |
| В полицию не отвели сторожа. | 24 | что может за это отвести в тюрьму. |
В 21-22 происходит следующая важная утрата: девушки подкидывают момзеров, незаконных детей (ממזרים), для которых в идише есть яркое слово, заимствованное в другие языки. Как можно видеть, уже третий куплет последовательно лишается переводчиком жизнерадостности, все льют слезы в унынии, между тем как в оригинале происходит сплошная любовь во всех недозволенных формах, происходит жизнь вопреки обстоятельствам. В переводе девушки «тащат, дрожа», но в оригинале они сперва раскидываются младенцами без всякой дрожи, а потом уже шарахаются от любых медных пуговиц, когда дело сделано.
| О шарманках, чей тяжкий скрип | 25 | О шарманках, что тяжко скрипят |
| В бедных дворах по пятницам слышен, | 26 | пятничным вечером, в бедных дворах, |
| О ворах, что попались на краже белья, | 27 | о ворах, что попались |
| И должны теперь удирать по крышам. | 28 | и вынуждены убегать по крышам. |
В 26 снова убрано ключевое указание: вместо «вечера пятницы», т.е. кануна шабеса (פֿרײַטיק בײַ נאַכט это устойчивое сочетание, обозначающее именно канун праздника субботы), остается только пятница (шарманочный день в Суздали?). Шарманщики оригинала же потому и ходят по дворам в канун субботы, что они еврейские шарманщики, катеринщики, через несколько часов и у них наступит шабес. Зачем в переводе появилось белье – полная загадка, его не требует ни оригинал, ни рифма. Видимо, это отсылка к мультфильму «Карлсон» – это там воровство белья приводит к погоне по крышам.
| 29 | О старьевщиках, роющихся везде | О старьевщиках, что роются в мусоре |
| 30 | В надежде, что счастье им улыбнется, | и мнят, что найдут сокровище, |
| 31 | О поэте, что неверной звезде | о поэтах, что верили напрасно |
| 32 | Верит напрасно, пока не свихнется. | звезде – и сошли с ума. |
| 33 | Давайте споем без затей, как всегда, | Давайте петь легко и просто |
| 34 | О том, с чем не вынесет сердце разлуки: | обо всём родном, любимом и дорогом, |
| 35 | О стариках, что клянут холода, | о стариках, что бранят мороз |
| 36 | О детях, что греют над пламенем руки. | и о детях, что благославляют огонь. |
36. Последняя строка оригинала рисует преемственность поколений, где субботнее благославение на свечу читают уже дети, в переводе дети просто любят камин.
Довольно незначительные обобщения в ключевых местах полностью меняют изображаемую картину. Оригинал описывает неуемную жизнь еврейского местечка с амурами, шашнями, нагулянными детьми, погонями по крышам, чудаками, попрошайками, жизнь тяжелую, бурную и неунывающую – даже мусорщики надеются здесь отыскать сокровище – и все это обнимает благословение наступающей субботы. Перевод предлагает размытый и обезличенный образ интернационального уныния в провинциальной глуши, но без момзеров, агунес, и шабеса. В переводе не осталось ничего еврейского. Хотя оригинал был заострен на описании именно еврейского мира – объекта авторской ностальгии.
Одновременно с этим пропали также и черты легкомыслия: проказливые служанки и озорные вдовушки стали заплаканными брошенками, девицы нагулявшие живот утратили задор, с которым разбрасывают момзеров. Характерная черта советского перевода это сглаживание непристойностей, а в этом стихотворении бесстыдство и эротика проходят из куплета в куплет, иначе откуда бы взялись дети в завершающей строке.
Эти мелкие изменения полностью стирают все основные черты поэтики Мангера – смесь еврейской религиозной традиции, легкой эротики и ностальгии по детству.
***
Ненавижу я такой тип перевода вот почему. Он отвергает обе модели Ортеги-и-Гассета – не приближает текст к читателю, адаптируя под культуру читателя и не приближает читателя к тексту, адаптируя его к культуре за текстом. Возможен и третий путь – создание оригинального произведения на основе чужого, авторизованный перевод (как у Чуковского), – но и этого здесь нет. Над стихами совершают «вдвойне кощунственный обряд», они лишаются своеобразия оригинала и не обретают новой индивидуальности. На уровне лингвистическом я описал технику такого перевода в «Рапорте» – это двустороннее обеднение текста при переносе. Читатель, таким образом, получает эрзац – картонную болванку, выдаваемую за объект из плоти и крови. Это может звучать общо, поэтому своим претензиям я предпослал разбор конкретного стихотврения, в котором постарался показать, к каким сильным искажениям может приводить такое, на первый взгляд, невинное и даже неизбежное утрирование.
Если же говорить о причинах популярности этой школы перевода, то мне кажется, что она удовлетворила идеологическому запросу, имевшемуся в СССР с начала 1930х годов. С одной стороны, с момента сворачивания политики «коренизации» (приоритета развития нац. меньшинств) и, соответственно, расширения русификации нац. республик и нац. меньшинств возникла идеологическая потребность в гегемонии русского языка и русской культуры над прочими культурами и языками народов СССР. (Что нужно было сразу для двух целей – развития русского языка и русской культуры как лингвафранки, языка- и культуры-посредника внутри СССР и для вытеснения, поглощения в перспективе других языков и культур – мне представляется, что обе эти задачи ставились одновременно и реализовывались одновременно). Такой перевод как нельзя лучше подходил под эти цели – он создавал эрзацы чужих культур, одновременно закрепляя приоритет русской культуры. То есть, Шекспира и Мангера не нужно читать в оригинале, они есть и на русском, а вместе с тем при таком переводе и Шекспир, и Мангер будут на русском заведомо слабее, чем любое оригинальное произведение написанное по-русски.
Одновременно с развертыванием описанной политики, т.е. с возрастанием идеологической и практической роли русского языка, вырастает и уровень нормативированности самого русского языка. Начиная с 1930-х годов из русского стремительно исчезают диалекты (по преимуществу, вместе с носителями), разнообразие речевых стилей убывает. К концу 1980-х СССР приходит к обществу, лишившемуся просторечия, обществу, где люди разговаривают совершенно одинаково на улице и в телевизоре, на Дальнем Востоке и на Западе. (Чтобы оценить зашкаливающий уровень нормативности современного русского языка, достаточно сравнить его с другими, например, с литовским, в котором «стандарт», «литературный язык» вообще не является ни для кого родным и требует отдельного изучения – и это скорее правило для большинства культур, а русский случай как раз исключение.)
Дистиллированный перевод, отфильтровывающий любые отклонения, нормативирующий и обезличивающий – он как нельзя лучше подходит под такую стратегию развития русского языка, он служит расширению сферы использования стандарта. Он служит символическим воплощением выбранной теплохладной модели, – подобно тому как сам язык лишается своих экстремумов, точно также их лишается и перевод.
***
tbc
No comments:
Post a Comment