В субботу пан Мечислав пил каву из приличной филижанки и наблюдал в окно, как падает снег и советская власть.
— Теперь литвин совсем распустится, — сказал пан Мечислав и налил еще кавы.
В понедельник на работе коллега Бируте начала говорить не совсем понятно. В конце ее непонятных фраз стояли вопросительные знаки.
—Може бути, — попытался найти компромис пан Мечислав.
Ранее, по его нетвердым воспоминаньям, они разговаривали с пани Бируте на русском языке, взаимно морщась. Но сейчас пан Мечислав не был так в этом уверен. Возможно, что они разговаривали на советском языке, от какого теперь верно с каждой секундою остается всё меней и меней, а к вечеру верно ничего не останется.
Идучи домой, пан Мечислав проверил доступность красного штандарта на публичном доме. Штандарт имелся, но выглядел подозрительно, будто намагался стать полосою литовского флажочка. Затем пан Мечислав снова увидел в теплом сугробе пьяного литвина. Пан Мечислав потыкал его зонтиком:
—Вставай, литвин. Ты распустился, а права пить больш не маешь. Вставай!
Послушный зову, литвин кругом встал и на завтрашний вечер что-то грохотало.
—Вось почалися погромчики, — промурлыкал пан Мечислав, — а жидочков и нема.
Тогда пан Мечислав решил бороться с беспорядками так как мог. Он пошел в комнату, где стал кормить меченосцев циклопами и ждать, когда меченосцы наберутся сил, окрепнут, восстановят орден и наведут в балтийском крае порядок (кажется, "порядок" по-немецки тоже будет "орден").
В середу к пану Мечиславу подойшли детки около моста. Они не были грубые и просили что-то дивное, как например, луну или сыр. Пан Мечислав впервые столкнулся с ситуацьей, когда понятно что говорится, но не понятно ничего, что говорится. Пан Мечислав опустил зонтик и тогда детки сняли с зонтика снежный купол. Втроем они перевернули его, еще раз перевернули и положили на воду. Купол превратился в медузу и, махая щупальцами, выплыл на середину реки, где и стал есть льдины. Детки подековали пана Мечислава и ушли. Между паном Мечиславом и парасолькой произошел тяжелый разговор. К концу разговора река почти очистилась и стала пахнуть весной. По возврате домой парасолька была помещена в наказание в угол, где от срама плакала слезами.
Всё наше житье, — написал в тот день пан Мечислав в деннике, — мучение и дивление. И чему же больш радоваться?
В четверток с утра весна еще боле продолжалась. Пан Мечислав был склонен объяснять это постопневым отдалением Сибира. И то, и другое он имел основания личить сезонными явлениями. На Большой Погулянке неции повесили таблички с фамилией Барановского. В этом усматривался намек на порядок — Барановский был должен пану Мечиславу 38 злотых еще с часов Польщизны в теренах Виленских и потому пан Мечислав был радым, что Барановского распубликовали, причем на доме пана Мечислава размещалось именно число 38, а откуда як не с небес могли быть видны такие щегульности?
По мере спускания по Большой Погулянке можно было адмировать таблички с числами и фамилией Барановского чуть ли не на каждом доме, они были упорядочены от больших к малым и наглядно иллюстровали тот факт, что Барановский был человеком ветренным и наделывал многое множество долгов нешляхетно. Это была на редкость приемная обсервация.
Возвращаясь вечером по Горной, пан Мечислав увидел, что и с Калиновским случилась распубликация, причем невернутые пану Мечиславу 18 злотых остались незабыты. На сходах пред дверьми пана Мечислава сидели килькие зайцы во всей своей невытлумачальности. Пан Мечислав отварухнул их парасолью и протерся внутрь, стараясь не распахивать двери широко. Меченосцы покуль росли медленно, но уже дисциплинированно плавали свиньей.
В пяток из окна была видна только зелень, але трефно подобная да частки стяга литовского.
Зайцы, виденные во дворе в пятницу, окрупнели. Такой заяц, встав на задние лапы, мог бы уже играть на фортепиано.
— Нибы зайонц, але пыскам чысты Хопин, — подбодрил зайца пан Мечислав и пошел вниз Погулянкой, любуясь на долги Барановского, которым вскоре предстояло быть возвращенными, очевидно. Ниже он встретил лося — совершенно вылитого пана маршалека Смиглу в сопровожденьи лосихи, совершенно вылитой пани Смигловой.
Выглядело всё сие очень ободряюще, но тем не менее — только одного порядка ради — встретив далее милициянта, пан Мечислав дозволился того упикнуть:
— Ведлуг пана комиссара мусимы юж чолгать ци полевать?
Пан комиссант, несколько испуганно огляделся, никак не ожидавший, что его ведлуг так заметен со стороны, и умолительно прижал руку к сердцу. Ясень тем часом сбил с него фуражку.
В субботу во время мши пан Мечислав был весь час незадоволенным ухильностью ксёндза. Он навет стал той опинии, что вепрь бы бы больш добрым ксёндзом, бо хоть и крюкает, але при том не может кламать и лгать и не желает.
— Так он свинья фальшивый, а так буде правдивый.
Если отвлечься от происходящего, то пан Мечислав мел рацию — наприклад, слова о вкушении тела и крови в устах вепря звучали бы куда более эффектно, коли не сказать — преканально.
Мотивы ухиленья ксёндзова объяснили парафяночки, ведлуг которых в город спешили советские панцервагены для порядка. Пан Мечислав также рассказал свой погляд, и конклюдуючи его изрек:
— Треба порядковаться, кабы был порядок.
Сам он, уж конечно, пошел следить за порядком туда, где панцервагены прибывали для выховальных целей. Он и сам ощущал себя выховальной целью и это было более звыкло, чем то, что всё более было обступало. Чем далее он шел, тем более ему встречалось зверей, и еще более птиц. Дрозд, оказывается, успел прилететь и с великим сарказмом восклицал с галины:
— Лабай герай. Лллаб-бай герай.
Понятно было, что он говорит это только потому, что на таких словах удобно картавить. Кругом слетались шпаки, гжегжулки, пардвы, сроки и многие декламовали вирши патриотичные. Кеды пан Мечислав добрался до панцервагенов, то их ледва было видать по-за мурмурациями.
Пан Мечислав вышел трошки вперед и повторил:
—Треба порядковаться, кабы был порядок.
Панцервагены стояли совершенно потерянными. Неций бобр покусывал колесо. Сорока, маша хвостом, притупилась на бронелюке и кричала «насрать, насрать», обильно ся испражняя на влаз люковы. Шерны проходили мимо, роняя катышки, а мышь складала в дуло запасы стравы.
Незнаёмы елень подошел до пана Мечислава и с размаху чмокнул в паличку.
— Не тре литвинских вольностей! — взвизгнул пан Мечислав. Но елень был цалкам не литвинский, чистой польской сказал он «пше!» и поцеловал пана Мечислава еще раз, невероятно плавно двигая шеей, будто плывущий уж.
Так скончился тый тыдень, за коим континовали иншые.
