(Заранее извиняюсь за многословие. Сделав выбор в пользу подробного разбора технических деталей перевода, я решил, что отдавать такой отзыв в журналы вроде «Дружбы народов» бессмысленно, и потому позволил себе писать как попало, без всякого лаконизма.)
Анна Герасимова выпустила две книги, сделанные по одному лекалу — Огнем по небесам/Ugnim ant debesų Герниха Радаускаса (2016) и Metelinga Томаса Венцловы (2017). Обе они воплощают известный принцип Ортеги-и-Гассета «приближать читателя к переводу» новым и остроумным способом — не обширными комментариями к реалиям, а созданием вокруг стихов контекста. Ядро каждой из книг — билингвальное собрание стихотворений (другой подход кажется уже просто недопустимым в новейшее время.) Далее за ним следует избранная переписка, интервью и т.п. — и это образует контекст, облако, внутри которого стихи воспринимаются проще, а место автора в культурном пейзаже становится понятней. Причем отбираются тексты, имеющие отношение к русской культуре, помогающие русскому читателю почувствовать связь с автором.
Я думаю, что это лучшая возможная форма для поэтических переводов и хорошо бы, чтобы отныне все издания иностранных стихов были такими.
Сами стихотворные переводы Герасимовой выглядят цветущим садом в общем хиреющем ландшафте убогого мира стихотворных переводов. Кажется, Герасимова первой обратила внимание на строгость передачи рифмы и последовательно отличает точную рифму от приблизительной, нарочито банальную от оригинальной, затасканную от свежей, составную от грамматической. Это может показаться мелочью, но при педантичном, регулярном подходе следование характеру рифмовки оригинала дает сильный эффект. После чуть ли не векового засилья школы нивелирующего перевода Маршака и Лозинского, такой технический — чисто формальный — прием производит впечатление огромного шага вперед. Также понятно, что такая формальная строгость требует от переводчика большого мастерства и находчивости.
|
Atrieda rytas traukiniais nerimstančiais, Jo žvilgiai spindi bėgių geležim. Dangus ir miškas ir peronas gimsta čia, Kur buvo vien tik tamsuma graži. |
Лучи по рельсам рассылает утро, Его везут ночные поезда. Перрон и лес берутся там откуда-то, Где красовалась только темнота. |
Другой прием — перестановка строк при переводе, свободная адаптация синтаксиса — позволяет уйти от банальных рифм, от избитой колеи:
|
Toli, asfaltų perspektivoje, Šviesioji vienatvėj — žiburys 3. Ir gundo gatvėj žmogų gyvąjį 4. Išdresiruota moteris. |
Ночь одиночеством увенчана, Фонарь качается в тумане, 4. И дрессированная женщина 3. Живого человека манит. |
Таким образом, переводы Герасимовой удачно сочетают формальный и творческий подход, добиваясь прекрасных результатов на таком сложном, в силу невзрачности, таком герменевтичном, закрытом материале как литовская поэзия.
В конце сборника Радаускаса переводчица дает короткий очерк работы (занявшей 30 лет), причем приводит старые и новые варианты переводов, оговаривает те места, где слишком отступила от оригинала и дает подстрочники тех стихотворений, которые сама считает важными, но перевести не смогла. Всё это располагает к переводчице и внушает доверие, а доверие крайне важно, если читатель вынужден иметь дело с переводом. Вообще говоря, на одном доверии перевод и держится, — это как выбирать невесту/жениха по словесному портрету. И по выбору стихов, по указанию на свои неудачи и удачи, по стилю комментариев — читатель (в моем лице) сразу становится на сторону переводчицы. Видно, что она лично включена в литовскую культуру, компетентна и честна.
Переводы из Венцловы фактически авторизованы самим Венцловой, он читает их на творческих вечерах в Петербурге. Что касается переводов Радаускаса, то позволю себе указать на некоторые в них неточности:
1. Первая — просто смешная мелочь. В стихотворении «Первая ночь» последние строки переведены так:
И, обессилев, сон впустила ты,
И ангел твой на небесах заплакал.
Между тем в оригинале говорится нечто другое:
Užsmerkusi akis, tu nusilpai,
Ir tavo angelas pradėjo verkti.
Смежаются глаза, ты обессилела,
И ангел твой начал плакать.
Первоначальный смысл — потеря девственности — в переводе полностью теряется, причем нового на его место не приходит. Стихотворение, при всем его пейзажном лиризме, названо совершенно недвусмысленно и пуант его как раз приходится на эротическую кульминацию, слегка закамуфлированную мягкой подачей. Тем не менее, героиня обессилела и закрыла глаза не потому, что уснула, а потому, что перестала сопротивляться. Поэтому-то и заплакал ангел — об утрате девичества. Короче, не сон она впустила.
(Я, кстати, думаю, что «ты обессилел(а)» может быть сознательной отсылкой к Исайе 14:10-12, где речь идет о свержении с неба Сатаны: Tu nusilpai kaip ir mes, tapai mums lygus!... Kaip tu iškritai iš dangaus, Liuciferi, ryto aušros sūnau? Kaip tu kritai žemėn, kuris buvai pamynęs tautas? И ты сделался бессильным, как мы! и ты стал подобен нам!.. Как упал ты с неба, денница, сын зари! разбился о землю, попиравший народы — Тогда падение Люцифера обыгрывается по сходству с грехопадением Адама и Евы.
Это совершенно не важно, однако сама фраза tu nusilpai совпадает дословно.)
2. Еще одна мелочь: в заглавном стихотворении «Стрела в небесах» заметно ослаблена просодическая структура — оригинал написан пятистопным нерифмованным ямбом только с женскими клаузулами, строфа строится из пяти таких строк и шестой — усеченной до трехстопного ямба с мужской клаузулой:
|
...Ir stẽbis vaĩkas ir negãli pùtų atskìrti nuõ žiedų̃. ...Ir vìsą vãkarą kraujù užpýlė, Ir nùmirė dienà. ...Strėlė̃ klaujoja tar̃p šaltų̃ žvaigždýnų, Nedrįsdamà sugrį̃žt. |
...Ребенок смотрит: яблоневый цвет неотличим от пены. ...Своею кровью затопило вечер, И умер день. ...Стрела блуждает среди звезд холодных, Вернуться не решаясь. |
3. Другой момент, уже системный, — отказ от анжамбманов.
|
Atsispindėjo kalnas ir šviesi Žaibų srovė, — ir nebebuvo nieko, Kas skirtų man nuo dangaus. Many taip pat atsimuša kalnai ir upės. Ir supas paukštis, ant šakos nutūpęs. Ir plaukia žydros žuvys vandeny Manosios sielos. |
И отражали горы и леса И молний полную сверкающую реку. Вот так же отражаются во мне леса и горы, и на ветке птица, И меж землей и небом нет границы, И плещут рыбы в голубом огне Реки души моей. |
Подстрочник:
Отображался холм и светлый
Поток молний, — и больше ничего не было,
что отличало бы меня от небес. Во мне
Также отражаются холмы и реки.
И колышется птица, на ветку присевшая.
И плывут голубые рыбы в воде
моей души.
Здесь видно, что из всего нагнетения анжамбманов переводчица оставила только последний, что усилило его эффектность. Но дальше обнаруживается, что отказ от анжамбманов в переводах совершенно регулярный:
|
Girtuoklis vidury nakties (Jo klauso liepos ir vežikai ir neužmigę katalikai) Daunuoja apie mergeles <...> Jis mašina per snukį duoda. "Daugiau nebenorėsi lot!" Bet auto meta jį į juodą Kalną ir pradeda kvatot. |
А пьяница, хоть плачь, хоть смейся Ползет по улицам со скрипом, Поет извозчикам и липам — Поет про девичью красу <...> А он машине бац по роже — Мол, хватит лаять среди ночи! И тут же в лужу он уложен, Машина глупая хохочет... |
Пьяница посреди ночи (Его слушают липы и извозчики и недремлющие костелы) поет о девочках <...> Он машине дает по морде. «Больше не захочешь [тут] лаять!» Но авто бросает его в черную лужу и начинает хохотать. |
Здесь потеря более чувствительна. Стихотворение «Пьяница возвращается домой» написано в духе городского романса или простых куплетов (А он машины не боится/ и лежа в луже веселится) с синтаксическим параллелизмом, грамматическими рифмами и потому вставка анжамбманов играет роль контраста между внутренним миром пьяного и жестокой реальностью. В переводе же, как мы видим, синтаксический параллелизм возобладал во всем стихотворении, даже там, где разрыв между подлежащим и сказуемым графически подчеркнут вставкой в скобках.
«Поэты или Катастрофа». Сходный случай, всё стихотворение написано гладко, без перебоев и только в последнем куплете, в развязке, вводится анжамбман:
|
Į juodą naktį sminga peilis Raudonas. Skraido pelenai. Gaisrų pašvaistėj gimsta eilės Ir miršta žmonės ir namai. |
Клинком багряным мрак настигнут, Летает пепел в вышине. В огне дома и люди гибнут, Стихи рождаются в огне. |
В черную ночь вонзается нож красный. Парит пепел. В зареве пожара родятся строки и гибнут люди и дома. |
Можно видеть, что отказ от анжамбмана сопровождается и потерей цветовой четкости (черная ночь/красный нож), а перестановка строк (в других случаях не влияющая на смысл) дополнительно ослабляет развязку, перенося ударение на рождение стихов с катастрофических последствий творчества.
«Ночное свидание»:
|
Kapuos kvepėjo vos numiręs šienas. Jame klajojo lepūs kvėpalai Moters. Nuo debesio lelijų pienas Tekėjo žemėn, ir vėlai Išgirdę muziką, kuri nutilo, Jie nusigando vienumos... |
На кладбище умершим пахло сеном, Там аромат духов бродил легко. Из облака текло потоком пенным Небесных лилий молоко. Но смолкла музыка, и стало поздно, И страх возник из тишины. |
Подстрочник:
На кладбище пахло только что умершим сеном.
По нему блуждали изысканные ароматы
женщины. С небес лилейное молоко
текло наземь, и поздней
услышав музыку, которая замолкла,
они [ароматы] спугнули одиночество...
По моим представлениям здесь ажамбманы расставлены в расчете на внезапность введения женской темы (которая в переводе почти утрирована) и дальше они сопутствуют усложнению синтаксиса (коего в переводе тоже не осталось следа).
«Кинохроника»
|
Staiga susitiko jų akys, Tamsoj prasivėrė plačiau, Ir nieko jisai nepasakė, Ir ji nepasakė. Tačiau Į salę mirtis įvažiavo, Ir numirė visa, tik juodu Žiūrėjo, virpėjo, alsavo Tuo oru ugningu ir juodu, Kur angelas pūtė trimitą... |
Она ничего не сказала, И он ничего не сказал. Глаза повстречались с глазами, И въехала смерть в кинозал. И всех без разбору скосила, И только остались те двое И эта внезапная сила Дышать темнотой огневою, Где ангел небесные своды... |
Подстрочник:
Вдруг встретились их глаза,
в темноте стало просторнее,
и он ничего не сказал,
и она не сказала. Однако
в зал въехала смерть,
и умерли все, только они двое
смотрели, трепетали, вздыхали
тем воздухом огненным и черным,
которым ангел трубил...
Роль анжамбманов здесь, как отбивок нового витка действия, понятна.
«Военные времена». Приведу их целиком, чтобы показать роль одного анжамбмана закопанного в правильном месте:
|
Kareĩviai ir kárvės žingsniúoja keliù. Raudónas saulė́lydis šviẽčia prõ dùlkes. Štaĩ paũkščiai praskrìdo tiẽs glúosniu žaliù, Štaĩ gėlė̃s priẽ tãko, geltónos ir smùlkios. Àš stóviu añt kálno, žiūriù ir̃ tyliù, Ir̃ juõkiasi sáulė, užlíejusi vìską Kraujù, ir̃ patránkos važiúoja keliù, Ir̃ kúopos dainúoja, ir̃ šáutuvai blìzga. |
Ведут по дороге коров и солдат, Закатом их пыльных поход позолочен. Над рощей зеленою птицы летят, Желтеют цветочки в траве у обочин. И молча смотрю я с холма на закат, А солнце, смеясь, заливается кровью, И катятся пушки, и ружья блестят, И пенье солдат, и мычанье коровье. |
Подстрочник:
Солдаты и коровы шагают по дороге.
Красный закат светит сквозь пыль.
Вот птицы пролетели сквозь зеленый ивняк,
вот цветы при дороге, желтые и мелкие.
Я стою на холме, смотрю и молчу,
и смеется солнце, заливая всё
кровью, и пушки едут по дороге,
и полки поют, и винтовки блестят.
Бог с ними, с коровами, забредшими из первого куплета, но «солнце заливает/кровью» — анжамбман, работающий на полную: он обманывает читательское ожидание (вместо «заливает светом»), он выражает авторскую рефлексию — его мгновенное желание дистанцироваться от пейзажной лирики, отказ от заявленного («смотрю и молчу») созерцания, он преломляет ход стихотворения, вводя в описание настоящего пейзажа — будущую кровь, т.е. преображает лирику в эпику.
На этом примере, как мне представляется видны почти все функции анжамбмана в поэзии (в рамках европейской традиции XIX—XX веков). Осталось назвать только одну — анжамбман есть признак модернизма, новаторства. Причем весьма тонкий признак. Анжамбман позволяет, например, модернизировать рифму, не отказываясь от строгости созвучия. По моим ощущениям, поэтика Радаускаса и состоит из таких мелких, технических инноваций, проводимых исподволь, при сохранении классического костяка — приверженности размерам, темам. Ближе всего это к поэтике Ходасевича:
Не люблю стихов, которыеНа этом месте автор обнаружился в себе лень, а в переводах массу изъянов и решил писание остановить.
На мои стихи похожи.
Все молитвы, все укоры я
Сам на суд представлю Божий.
No comments:
Post a Comment