Х р и з о п и г и й: Вот!
С о к р а т: Так этот попугай живет уже несколько тысяч лет?
Х: Клянусь Калиопой!
С: И ты уверяешь, что он говорит именно на том языке, который как бы общий прадед — и эллинских наречий, и авзонийских, и варварского языка персов и даже индусов, о которых столько ложного написал Аристотель?
Х: Воистину так, кроме последнего. То есть, я хочу сказать, что хуление Аристотеля лишь на твоей совести, да видят это боги!
С: Я полагаю, боги видят многое. Но верно ли я понял, Хризопигий, что все наши языки когда-то были одним языком? Именно ли это ты утверждаешь?
Х: Как видишь, так. И попугай тому доказательством. /наливает попугаю неразбавленного родосского/
П о п у г а й: *ɛidēt⁽e χɯ̽îoṅ! *ɛidēt⁽e χɯ̽îoṅ!
С: Стало быть, в некоторое время все наши предки говорили на одном языке? но сейчас-то ведь мы говорим на разных? даже и фиванца понять совершенно не возможно, если предварительно не возьмешь учителем языка смышленого фиванского ганимеда! Как же это может объясняться, о, Хризопигий?
К а б а т ч и к: Любой осел знает, что фиванцы не чистые эллины, а город их издревле был финикийский, вот они и лопочут как эписпастики, каковыми и являются сущностно.
С: Видим ли мы из этого, что языки — на примере фиванцев и прочих эллинов — имеют свойство сближаться, а не расходиться со временем?
Х: Оставим столь мелкий пример, о любезный Сократе, как фиванцы — народ никак не стоящий научного взгляда. Вот взгляни хоть на Империю римлян — сколько языцев покорили они и всех переподковали на свой галоп. А стоило их империи рухнуть, и стал единый и мощный латинский язык распадаться на части, и вот уже отсоседился иберийский, и за ним и провансальский, и даже — если верить Фокию — какой-то альпийский смерзшийся обломок латыни зажил отдельно.
А р х и л о х /выходя на агору перед кабаком/:
Сократ, сил не щадя, всё ищет истину,
сближаясь языком с фиванским мальчиком.
Уж ожидаю, как он с жопой сблизится,
и тотчас там оты- щет эту истину!
С: Надо ли так тебя понимать, Хризопигий, что прежде нынешних времен, прежде империи Александра Божественного, прежде империи римлян, прежде Карфагена и персидского царства, словом — прежде всех истинных и выдуманных царств, какие можно найти у Геродота и Страбона, — была еще большая империя, где и жил этот попугай? Так надлежит тебя понимать? Отчего же мы не знаем о ней ни в преданиях, ни в песнях, да и нигде?
П о п у г а й: *kūdos! ɛbām m⁽ātuor!
Х: А хоть бы и так, то что?
С: Но что же с этой империей приключилось, вот что любопытно?
Х: /распаляясь/ А вот представь, что главная часть их царства ушла под воду. Или, скажем, у них была огромная башня, которую они вместе строили до неба...
К а б а т ч и к: Э, э! /указывает на пергамент в дверях: "киникам и евреям вход воспрещаем"/
Х: Ну, хорошо, в страхе богов, не возьму на душу лжесвидетельства — нет у нас истории такого царства и — — — Не думай, что я не понял твоей уловки: если я признаю, что царство разрушили, то ты потребуешь указать разрушителя, который должен быть еще мощнее...
С: Клянусь Афродитой Гваделупской, у меня и в мыслях не было.
Х: Всё я лучше предложу другое: сыновья Кадма зажили порознь после потопа, каждый со своею семьею, верно? А сыновья, беря семьи, и сыновья сыновей, — этого и ты не оспоришь, Сократ, расселяются всё дальше... и дальше друг от друга... всё реже встречаются и реже общаются другом с другом, как это частенько можно наблюдать, не в укор будет сказано... И...
С: Слышал я, что подобное годно скифам. Но нам в чем ценность необработаной земли? Я вот, к примеру, никуда не ушел с отцовского надела, а тому он достался от матери...
Х: А где же твой брат возделывает участок?
С: Хризопигий, у меня нет брата!
Х: А если бы был у тебя брат, умоляю, ответь — где бы он участок возделывал?
С: Я бы отдал ему свой.
Х: Ага! а сам бы делся куда, скажи, прошу тебя!
С: А сам бы я пошел на агору и занял кувшин Диогена.
Х: Ну а Диоген? куда бы делся Диоген?
С: А Диоген бы наверное подобрал рядом другой кувшин, я видел, там есть еще.
К: Эй, если есть еще, то зачем же ты занял бы его кувшин?
С: А почему бы и нет?
/пауза/
Х: Ну, одним словом, оставив софистику и игры в прятки, — представим что от родителей к детям, по мере их расселения, язык менялся покуда эти родственники не разучились друг друга понимать вовсе. Что ты возразишь на такую гюпотезу?
С: Возражать я не буду, я лишь спрошу тебя, Хризопигий, верно ли я понял тебя, что у нас — эллинов, и у варваров — единый предок? Такова ли твоя мысль, что грязные персы и чавкающие индусы — родня нам? А, может быть, и кинокефалы, Хризопигий?
Х: Мысль, конечно, слишком смелая, Сократ. И хорошо, что высказана не гласно, а келейно. Но согласись, такое возможно представить, а — вместе с тем — это всё объясняло бы.
С: Не ошибусь, сказав, что гнусностью ты превзошел и Диогена, сношавшего козу прилюдно. Но чтобы перешеголять киника, остается лишь ему следовать и превзойти. Будем же сношать твою козу, к тому же и дохлую. Пусть все люди вышли из одних чресел, и имеют одного предка. Но читал ли ты у того же Аристотеля — откуда возникают мухи?
Х: Мухи, как он учит из наблюдения, возникают из тухлеющего мяса.
С: Но так же и из твоей дохлой козы, которую ты тут сношаешь, нас промискуитируя, — так же и из твоей дохлой козы зарождается целый рой вопросов. Почему же человек этот возник в одном месте? И отчего же язык его стал меняться? И если все расселялись, значит тот, кто жил на одном месте и никуда не расселялся — он-то уж сохранил первозданный язык?
Х: Э нет, Сократе, языки меняются не столько с пространством, сколько со временем. Как твои маслины не схожи с маслинами твоего деда, а еще более разнятся с маслинами твоего прапрапрадеда — так и слова меняются, хотя и наследуя общему древу.
С: Кабатчик свидетель, если ты говорил не о маслинах — ты в познании погряз куда глубже ебли с дохлой козой! А если ты всё же не имел в виду яичек моего прапрапрадеда, то — уверяю тебя — каждый в нашем роду возделывал древа, следил за их правильностию, играл им на трепандровой лире, чтобы привлечь для опыления пчел, — и достаточно открыть пифий моего прапрапрадеда, чтобы увидеть, что маслины наши ничуть не переменились за 350 лет, минувшие со дня закрытия кувшина. Лишь слово, Хризопигий, — и я кликну мальчика принести кувшин. И как мы извлекаем из памяти слова Гомера, так ты извлечешь маслины из пифия и убедишься, что маслины (как, впрочем, и слова Гомера) ничуть не изменились с бегом времени.
Х: Как же ты жалок, Сократ! Хочешь маслиной заткнуть мне рот!
С: Свитком Гомера я хочу заткнуть тебе рот, о Хризопигий. И вколотить его глубже молотом Гефеста. Чтобы внутри у тебя было хоть что-то разумное, Хризопигий-козолюбец.
Х: Пропущу я мимо ушей твои грязноты, философ, оставь их для песен маслинам. Так я скажу: известно, что в Одессосе маслины ввезены из Милета. А видом теперь отличны. Всякий знает, что им на базаре другая цена.
С: Я бы мог спросить тебя — другого ли Гомера учат в Одессосе дети? Я бы мог сказать тебе, что тому, у кого погреба полны от пращуров, тому нет нужды знать разницу рыночных маслин. Но я хочу спросить тебя о другом, только клянись, что ответишь.
Х: Сколько угодно.
С: Ты говорил мне, — и теперь свидетель не только кабатчик, но и твоя коза и все мухи, из нее вылупившиеся, — что попугай говорит на индоарийском наречии? Верно?
Х: Вполне.
С: Ты же, Хризопигий, не индоариец, мать твою и отца твоего я знаю, а сплетням не верю. Ты же афинянин фратрии Евпла, — так ли это?
Х: Тому порукой вся фратрия моя и стены Фермопил.
С: Тогда откуда же ты, славный афинянин Хризопигий, понял, что речь попугая — древний язык предков? И как ты вообще понял, чтò этот попугай говорит?
Х: Будет тебе известно, Сократ, что я изучал языки народов. Сравнивал их и...
С: А не научил ли ты сам, сын псицы, блудливого своего попугая этим лживым речам, а?
Х: /выбегая из кабака/ Сократ попался, Сократ попался! Обманули дурака на четыре кулака!
С: /выбегая за ним/ Эврика, лови его, братцы!
К а б а т ч и к: /выбегая за ними/ Кто мне оплатит вино? Козу заберите хотя бы!
***** Розовоперстая Эос занавес опускает *****
