У славяноведа Булича имелась сестра, подвизавшаяся в пеньи романсов, что не столько отравляло его жизнь, сколько накладывало на последнюю неизгладимый отпечаток.
Пишет Булич о Ягиче, а слова меж тем складываются: “Рассматривая сей вопрос, нам надлежит принять вниманье…” — Чорт! — восклицает Булич. Он видит, что выпал из размера, не понимает, зачем ему нужен размер в разговоре о хорватских хронографах, но в то же время нутром чует, что требуется переделка. Решив не отвлекаться, он записывает “нам надлежит со всем вниманьем” и статья летит дальше.
Такая раздвоенность сознанья и подсознанья, как теперь понимает наука, сделала Булича неврастеником. Приходя к Фортунатову с готовой уже статьей, он мрачнел, видя в гостинной рояль, и принужденно спрашивал, не лучше ли поработать в кабинете. В кабинете на стене висело канкле, подаренное братьями Юшкевичами. Работа над статьей не складывалась и значительная часть обсуждения переходила, к радости потомков, в переписку, хотя оба ученых жили бок-о-бок.
Читая поутру газету, сообщавшую об аресте Бодуэна-де-Куртэне, Булич, сам того не замечая, начинал контемплятивно пропевать ее строки на мотив романса “Утро туманное”, из-за чего от него полностью ускользала суть сообщения и оставалось только пьянящее видение фортов и насыпей, на чей берег из тумана набегает ленивая волна.
Не восприняв информацию, Булич, погруженный в те же видения, приходил на кафедру, где заставал встревоженного Фасмера за изготовлением бутербродов со шпинатом. В том же рассеянии он поедал бутерброды, делавшиеся Фасмером для арестованного учителя, и узник царской усыпальницы оставался голодным, что в дальнейшем позволило таковому сбросить лишний вес и жениться на лютеранской девице.
Да и сам Булич подумывал жениться. Воображение его рисовало деву в свободном платье. Косы ее расплетены, груди ее волнуются, к лону она прижимает подушку. В залу войдя, она душит певицу. Взволнованный Булич всматривался в лица девиц, сдававших экзамен, и высмотрел одну.
После венчания девица перерезала струны рояля портновскими ножницами, сестра съехала и Булич, как говорится, отдался славистике. Так шло до 1917 года. В роковое октябрьское утро в дверь к нему постучалась депутация. Спросонок открыв двери, Булич услыхал, что пришедшие желают записать от него мемуар и сведения о его сестре, ценимой певице романсов.
Мало того, что Булич был потрясен, он был также полностью выбит из колеи, в которую вошел, живя в браке с бывшей студенткой романо-германского отделения, а ныне матерью троих чад. Плохо понимая всё, кроме огненного слова “романс”, Булич попросил обождать и черным ходом вывел семью вниз, приказав пролетке гнать к вокзалу. Через три недели он был в Стамбуле.
No comments:
Post a Comment