Стишок

Юрий Олеша, Валентин Стенич

Москва в те дни была Элладой

Шуточная поэма

Средь мрамора, в Колонном зале
Пятнадцать дней мы заседали,
Шумел, гудел наш первый съезд,
И средь торжественных оваций
Нам представители всех наций
Здесь вести приносили с мест.
Авары, тюрки и казаки,
Буряты и каракалпаки —
Друзья пустыне и тайге , —
Афиногены, пастернаки ,
Здесь все на дружеской ноге
С самым последним удегэ.
Широко растворялись двери,
Хватало места всем вполне.
Кто на трибуне, кто в партере,
А кто и просто на стене!
Так, например, всех огороша
Нам факт явился как во сне —
На кафедре Толстой Алеша,
Толстой же Лева — на стене.
Но величаво, в блеске зала
Стена бессмертная молчала,
Лишь кое-кто из-под седин
На стихший зал глядел сурово.
На Ильфа хмурился Щедрин
И Салтыков — на Е.Петрова.
Иль, дав еще один плачевный,
Но поучительный пример,
Хоть и слепой, но очень гневный,
Смотрел на Жарова Гомер.
Пора, уже взлохмачен, потен,
Вбежал в президиум Кирпотин,
Уже вплывает точно морж
В зал заседаний Ольга Форш,
Уже Демьян в углу сидит,
Взволнован чем-то, ловит слухи,
С соседом тихо говорит
И ковыряет бивнем в ухе.
И сам не веря — «как же так?
Как я попал в собранье это?» —
Шаманит пылкий Пастернак,
И шагинянит Мариэтта.
Там — севастопольский герой —
Сидит Малышкин, сам не свой,
Там Эренбурга дух гонимый,
И поднятый со дна Цусимы
Эпроном Новиков-Прибой...
И вдруг — весь зал мгновенно замер,
И вдруг — рукоплесканий гром,
Скрестились взоры фотокамер
На появившимся, на нем.
А он, в невероятном свете
Ликующих прожекторов,
Отмахивается от этих
Эпитетов, юпитеров,
От почестей, от восхвалений,
Как буря плещущих опять,
Рукой, которую жал Ленин,
Рукою, написавшей «Мать»!
О, первый съезд! Какие встречи!
Каких людей, какой союз!
Грузина пламенные речи,
И белоруса сивый ус,
Украины в крестиках рубашки
Узбека узкая рука,
И Безыменского подтяжки,
И бакенбарды Радека,
И цель для многих фотографий,
Рекорд неслыханной красы,
На Оскаре-Марии Графе
Невероятные трусы!
Все зданье крики оглашают,
Толпа стоит, раскрывши рот, —
Трусы Марию украшают,
Но Оскара... наоборот!
Там Лев Никулин славой бредит,
Шныряют слухи там и тут —
Кого-то ждут, кого-то ждут...
Сегодня вечером приедет...
И Луговской, как ягуар,
Идет бесшумно в кулуар.
А там стоит толпа большая,
И се, долину оглашая,
Далече грянуло ура —
Полки увидели Мальра.
Его мы все отлично знаем,
Но как тут к слову не сказать.
Его мы очень почитаем,
Но не успели... почитать!
И как «Аврора» ночью невской
Ходила к сумрачным мостам,
Так входит Всеволод Вишневский,
Грозя бесчисленным врагам,
Глазами водит еле-еле,
Волочит ноги чуть дыша...
Откуда, братцы, в жирном теле
Такая нежная душа?
Ништо, моряк, терпи, не бойсь,
Как говорил когда-то Джойс!
О, первый съезд! Тебе Карл Радек
Доклад блистательный прочел,
В Европе он навел порядок
И в беспорядок зал привел.
Он с кафедры как строгий дядя,
Одних хвалил, других корил,
А третьих безусловно «крыл»,
Поверх очков сурово глядя,
И — извините — в зад ногой-с
Был изгнан непристойный Джойс!
Там сердцем чист и ликом светел
Бухарин реплики ловил,
Демьяна Бедного заметил
И в гроб сойти благословил.
Но как он не старался рьяно,
И как не плел доклада нить,
Не смог он Бедного Демьяна
Забвенья саваном покрыть.

Нам все равно — стихи иль проза,
И мы не станем тратить слов,
Но коль не Гейне наш Светлов,
То и докладчик не Спиноза!
О, первый съезд! Пятнадцать суток
Ты был сенсацией Москвы,
Средь кулуарных стрел и шуток,
Средь анекдотов и молвы
Мы забывали повседневность,
Сплетали музы нам венец,
Мы уносились духом в древность,
Где с мудрецом другой мудрец
Беседовал под колоннадой,
Где что ни слово — афоризм!
Москва в те дни была Элладой,
Помноженной на коммунизм!