Автобиографии одного автора, а прежде студиоза, изложенные им самим

Университетом я приемлем не был, бо из падежей всех знал только скотской, за то же профессор Шлоцер изволил мне указать, что коновалия не есть наука грамматическая и на дверь. Так был я отриновен до первой же линии, где морской солдат и офицер Хрущов стал моею amla materию, обуча меня буквам и дая мне непрестанно вместо сосца пивную крушку. К ледоставу мог я сравнить успехи свои со успехами гг. студентов и нашел их равными. Тем возгордился и стал воровать из-подо снегу репу в садке г. Тредиаковского, отчего вскоре произошла перемена моея судбы.

Застав меня за таковым рачением к своим репам, г. Тредиаковский определил меня в свою экономию. Наука та была мне не столь трудна, сколь непостижна: копусту я тухлил, мясы усушивал неуместно, что вызывало покражу со стороны соседских котов, преподлых и алчных уродов. Истощась к весне терпением, а равно тревожась возможным разором, г. Тредиаковский ввел меня в секретарское занятие. Тому была причина в занятии евоном. ‎

Всякий вечор приохотился он к езде на известные Острова для провождения времени в упоеньях и негах. Возвратясь, несомый, марал он листы в несознании себя, а другим днем задавал мне исправно переписать. Как руки его я читать не мог (да и сам чорт не вымог бы), писал я сам собою, что в мозг взбредывало, а после поднося. Листы сии к осени сложил он в книгу, коя стала преславна под наигромким титлом, быв распеваемая петербурзкими извозчиками на манер гондоглиерами пения Тассовых октав. Слава и почесть прозябла, однакожде, меж нас с господином Моим ревность и был я сманен театральною дирекциею для делания пиес для г. Сумарокова, запойного как никто. ‎

Утвердившись в кулисе, произвел я многие плачевные комедии как-то Гамлет, Семира, Синав и Трувор, Хорев, Роксана и Владимир, Тохтамышь, Алкивиядуш и прочия — соль их прямо классическую черпал я в запьянцовском окияне, кой всегда малее трактирного стола, а кормчии мои были вновь студиозусы, пересказующи всяк кто кое знал да таким разнобоем и плюрогласием, что гистории мои слогались преоригинальные.

Был осенен я благосклонностию актерского полу и жизнию беззаботной и со временем все то иссякло. Гг. Ломоносов, Тредиаковский, Сумароков перемерли через свои пиянства и бранчливость, жолтую их желчь разливавшую в краниум, г. Барков изошел белою горячкою и вознесся на вервии, гг. Костров Ермил и Маиков писания оставили и перешли в одно только аль-коголу жрение и тем остался я возвышаться на опустелом мелкотравчатом поле российския словесности, где чахлыми плевлами теснилися гг. Херасков, Емин, Чулков, а далее Бобров, Глинка, Сумароков 2ой, Озеров. Таковые все девок и пиянства чужались, а которые нет, те пили сам-большой и украдкой и уныло и тем стало уныло всюдно; Парназ же пребывал пуст и тучами сокровен, но тем часом завелись войны: с пруссаком, туркой и свеями. ‎

В краткое время узнал я всецело, сколь союз с Марсом противо естества и губителен и неславен. За венцы имел я круглое ненавиденье поносное от жителев, за пир виктории имел гнилые помои, поветрия, констипации, изгагу, за облачение славы имел рубище кроваво. Не чаял спасение в гибелях, но вошед в Кралевец приял наставление от Жидовского философуса.

Как регименты топтали жизнь нежну, узрел я малый целар и во оном пивное радение. Как возможно сие воскричал я коли живот твой в вершке от байонетов есть? А нам до того дела нету отрек философ, трынк мит гоминибус пацифицибус унд их гоб гефолгет ди бератунг со всем серцем.

Филозоф был пиян и такожде с ним паства имела веселие среди военныя непогоды, чему я дивился много и вопрошал чему пиешь? Филозоф же отвечал мне с важной учтивностию. Пию ибо теперь 8 час. И тем и меня наставил.

Присел я и за стол, уверенный что кратко, но вот уж стою посреди града Ганговера на каменном брезе без имения денег. Так принужден я был возобновить еволюции мои из начала учением абецедла. Но колико вокруг не было падежа ниже людского, ни скотского, тем был я и рад возвернуться ко падежу граматикальному, ко елементам, что они неубивчивы уже одно и животы щадят. ‎

eile

1. S.Beckett. Molloy. Не знал прежде, что это так хорошо, и что оттуда Саша Соколов.
2. Латынина. Вейский цикл.
3. Горват. Радыво Прудок. Мне дак вельмі добра. І файны выпадак матываванасьці мовы сюжэтам.
4. L.Gitelman. Sign, storage, transmission. Хороший обзор западной текстологии, герменевтики (не в русском ужасном смысле), документоведения.
5. N.Basbaner. On paper.
6. A.Monro. A paper trial.
7. R.Gavelis. Jauno žmogaus memuarai.
8. Kurt Vonnegut. Happy birthday, Vanda June. Милая пьеса со специальным нарушением единства времени.
9. Григорий Поташенко. Староверие в Литве. «Такое утверждение является, видимо, составной частью присущей науке этики, хотя оно, может быть, примыкает к религиозному аспекту самой науки, потому что в этой обязанности есть нечто священное». Сколько раз не открою — столько раз это неожиданная книга.

Серце пана Мечислава

В субботу пан Мечислав пил каву из приличной филижанки и наблюдал в окно, как падает снег и советская власть.

— Теперь литвин совсем распустится, — сказал пан Мечислав и налил еще кавы.

В понедельник на работе коллега Бируте начала говорить не совсем понятно. В конце ее непонятных фраз стояли вопросительные знаки.

—Може бути, — попытался найти компромис пан Мечислав.

Ранее, по его нетвердым воспоминаньям, они разговаривали с пани Бируте на русском языке, взаимно морщась. Но сейчас пан Мечислав не был так в этом уверен. Возможно, что они разговаривали на советском языке, от какого теперь верно с каждой секундою остается всё меней и меней, а к вечеру верно ничего не останется.

Идучи домой, пан Мечислав проверил доступность красного штандарта на публичном доме. Штандарт имелся, но выглядел подозрительно, будто намагался стать полосою литовского флажочка. Затем пан Мечислав снова увидел в теплом сугробе пьяного литвина. Пан Мечислав потыкал его зонтиком:

—Вставай, литвин. Ты распустился, а права пить больш не маешь. Вставай!

Послушный зову, литвин кругом встал и на завтрашний вечер что-то грохотало.

—Вось почалися погромчики, — промурлыкал пан Мечислав, — а жидочков и нема.

Тогда пан Мечислав решил бороться с беспорядками так как мог. Он пошел в комнату, где стал кормить меченосцев циклопами и ждать, когда меченосцы наберутся сил, окрепнут, восстановят орден и наведут в балтийском крае порядок (кажется, "порядок" по-немецки тоже будет "орден").

В середу к пану Мечиславу подойшли детки около моста. Они не были грубые и просили что-то дивное, как например, луну или сыр. Пан Мечислав впервые столкнулся с ситуацьей, когда понятно что говорится, но не понятно ничего, что говорится. Пан Мечислав опустил зонтик и тогда детки сняли с зонтика снежный купол. Втроем они перевернули его, еще раз перевернули и положили на воду. Купол превратился в медузу и, махая щупальцами, выплыл на середину реки, где и стал есть льдины. Детки подековали пана Мечислава и ушли. Между паном Мечиславом и парасолькой произошел тяжелый разговор. К концу разговора река почти очистилась и стала пахнуть весной. По возврате домой парасолька была помещена в наказание в угол, где от срама плакала слезами.

Всё наше житье, — написал в тот день пан Мечислав в деннике, — мучение и дивление. И чему же больш радоваться?

В четверток с утра весна еще боле продолжалась. Пан Мечислав был склонен объяснять это постопневым отдалением Сибира. И то, и другое он имел основания личить сезонными явлениями. На Большой Погулянке неции повесили таблички с фамилией Барановского. В этом усматривался намек на порядок — Барановский был должен пану Мечиславу 38 злотых еще с часов Польщизны в теренах Виленских и потому пан Мечислав был радым, что Барановского распубликовали, причем на доме пана Мечислава размещалось именно число 38, а откуда як не с небес могли быть видны такие щегульности?

По мере спускания по Большой Погулянке можно было адмировать таблички с числами и фамилией Барановского чуть ли не на каждом доме, они были упорядочены от больших к малым и наглядно иллюстровали тот факт, что Барановский был человеком ветренным и наделывал многое множество долгов нешляхетно. Это была на редкость приемная обсервация.

Возвращаясь вечером по Горной, пан Мечислав увидел, что и с Калиновским случилась распубликация, причем невернутые пану Мечиславу 18 злотых остались незабыты. На сходах пред дверьми пана Мечислава сидели килькие зайцы во всей своей невытлумачальности. Пан Мечислав отварухнул их парасолью и протерся внутрь, стараясь не распахивать двери широко. Меченосцы покуль росли медленно, но уже дисциплинированно плавали свиньей.

В пяток из окна была видна только зелень, але трефно подобная да частки стяга литовского.

Зайцы, виденные во дворе в пятницу, окрупнели. Такой заяц, встав на задние лапы, мог бы уже играть на фортепиано.

— Нибы зайонц, але пыскам чысты Хопин, — подбодрил зайца пан Мечислав и пошел вниз Погулянкой, любуясь на долги Барановского, которым вскоре предстояло быть возвращенными, очевидно. Ниже он встретил лося — совершенно вылитого пана маршалека Смиглу в сопровожденьи лосихи, совершенно вылитой пани Смигловой.

Выглядело всё сие очень ободряюще, но тем не менее — только одного порядка ради — встретив далее милициянта, пан Мечислав дозволился того упикнуть:

— Ведлуг пана комиссара мусимы юж чолгать ци полевать?

Пан комиссант, несколько испуганно огляделся, никак не ожидавший, что его ведлуг так заметен со стороны, и умолительно прижал руку к сердцу. Ясень тем часом сбил с него фуражку.

В субботу во время мши пан Мечислав был весь час незадоволенным ухильностью ксёндза. Он навет стал той опинии, что вепрь бы бы больш добрым ксёндзом, бо хоть и крюкает, але при том не может кламать и лгать и не желает.

— Так он свинья фальшивый, а так буде правдивый.

Если отвлечься от происходящего, то пан Мечислав мел рацию — наприклад, слова о вкушении тела и крови в устах вепря звучали бы куда более эффектно, коли не сказать — преканально.

Мотивы ухиленья ксёндзова объяснили парафяночки, ведлуг которых в город спешили советские панцервагены для порядка. Пан Мечислав также рассказал свой погляд, и конклюдуючи его изрек:

— Треба порядковаться, кабы был порядок.

Сам он, уж конечно, пошел следить за порядком туда, где панцервагены прибывали для выховальных целей. Он и сам ощущал себя выховальной целью и это было более звыкло, чем то, что всё более было обступало. Чем далее он шел, тем более ему встречалось зверей, и еще более птиц. Дрозд, оказывается, успел прилететь и с великим сарказмом восклицал с галины:

— Лабай герай. Лллаб-бай герай.

Понятно было, что он говорит это только потому, что на таких словах удобно картавить. Кругом слетались шпаки, гжегжулки, пардвы, сроки и многие декламовали вирши патриотичные. Кеды пан Мечислав добрался до панцервагенов, то их ледва было видать по-за мурмурациями.

Пан Мечислав вышел трошки вперед и повторил:

—Треба порядковаться, кабы был порядок.

Панцервагены стояли совершенно потерянными. Неций бобр покусывал колесо. Сорока, маша хвостом, притупилась на бронелюке и кричала «насрать, насрать», обильно ся испражняя на влаз люковы. Шерны проходили мимо, роняя катышки, а мышь складала в дуло запасы стравы.

Незнаёмы елень подошел до пана Мечислава и с размаху чмокнул в паличку.

— Не тре литвинских вольностей! — взвизгнул пан Мечислав. Но елень был цалкам не литвинский, чистой польской сказал он «пше!» и поцеловал пана Мечислава еще раз, невероятно плавно двигая шеей, будто плывущий уж.

Так скончился тый тыдень, за коим континовали иншые.