«Улисс»: о недостатках перевода Хинкиса и Хоружего

Недостатков у того русского перевода «Улисса» Джойса, который считается каноничным и регулярно переиздается, всего три:
1. Первый недостаток — изначальная символическая трактовка. Центр тяжести перенесен с перевода на комментарий, а в комментарии — на аллегорическое прочтение, аллюзии, отсылки и всё, что угодно, но только не честную работу переводчика. Недостаток этот совершенно фатальный, он превращает живую книгу в памятник, в символ, а отсюда вытекает необязательность точного, добротного перевода — он подменяется истолкованием и верой (в замечательность оригинала).
Хинкис был переводчиком средней руки и что его подтолкнуло взяться за сложную и амбициозную задачу русского Улисса — неизвестно. Хоружий — не переводчик, зато, насколько можно судить по публикациям — человек, имеющий вкус к эзотерике, герменевтике, мистике — всему тому, что мало помогает в работе над художественным текстом, передающим вульгарное просторечие, скабрезные шутки, пародии на официозный стиль и множество других регистров живой речи во всем ее многообразии.
2. Из этого первого недостатка неизбежно происходит второй — техническая слабость перевода. Перевод Хинкиса и Хоружего, при некоторых удачах, в целом крайне слаб. Он содержит большое количество фактических ошибок.
(а) Стивен Дедал на берегу залива:

Here, I am not walking out to the Kish lightship, am I?
Я что, собрался идти до самого маяка?

Чтобы lightship (плавучий маяк) превратился в просто маяк, требуется проигнорировать грамматику или по-детски решить, что lightship — это shiplight, свет для кораблей. В оригинале же «корабль-со-светом», плавучий маяк. И весь смысл фразы сводится именно к этому — невозможности дойти до Кишского маяка, потому что он не на суше. (Заодно переводчики выкинули название маяка, который еще не раз подмигнет в оригинале.)
(б) Вот Стивен вспоминает свой сон о Востоке:

The melon he had he held against my face. Smiled: creamfruit smell.
У него была дыня, он ее поднес мне к лицу. Улыбался; сливками пахнул плод.

Сливки вместо экзотического фрукта рупеллии (creamfruit) — такая же ошибка незнания двусоставных английский существительных, что и маяк вместо lightship.
Затем он вспоминает сон вечером, но переводчик уже не помнит его:

A creamfruit melon he held to me.
Он мне протягивал нежную как сливки дыню.

Непонимание грамматики переводчики маскируют растолкованием «нежную как сливки», хотя в оригинале ничего подобного нет; хотя они забыли, что в прошлый раз такое же место переводили иначе, запахом, а не нежностью сливок.

(в) Блум смотрит на просыпающуюся жену:

He looked calmly down on her bulk and between her large soft bubs, sloping within her nightdress like a shegoat’s udder.
Он спокойно смотрел на ее полные формы и на ложбинку между мягких больших грудей, круглившихся в ночной рубашке, как козье вымя.

Трактовка sloping как «круглившихся» — ошибка. В тексте прямо сказано, что сиси (bubs это не груди, а неофициальное, домашнее словечко) большие и мягкие — куда уж им круглиться при действии силы тяжести у приподнявшейся на локте в постели оперной певицы, — и далее они сравниваются с болтающимся козьим выменем. Это и лексическая ошибка, и зрительная да и против здравого смысла. Slop означает переплескиваться через край, колыхаться. В общем, сиси бултыхались как козье вымя.
(Также и в другом месте, о старухе Блум думает уличным словом: «Old shrunken paps», а Хинкис и Хоружий снова нормируют его словарь и вместо «титьки» пишут: «Старые сморщенные груди».)
(г) Вот двое препираются, и тогда третий заявляет:

—Goodnight, M’Coy said abruptly. When you two begin...
— Ну, я спать пошел, — сказал бесцеремонно Маккой. — Когда вы вдвоем заведетесь...

Скорее всего это фактическая ошибка переводчиков, не знающих, что Goodnight может означать просто прощание. Действие происходит ранним вечером, никто спать еще не собирается. Переводчики не проверили себя здравым смыслом. Получив бессмысленную фразу, они переделали «коротко» на «бесцеремонно», не имея на то оснований.
(д) Вот Блум иронизирует над оседлостью аптек:

Chemists rarely move. Their green and gold beaconjars too heavy to stir. Hamilton Long’s, founded in the year of the flood.
Аптекари редко переезжают. Эти бутыли их зеленые, золотые, не очень сдвинешь. Аптека Гамильтона Лонга основана в год наводнения.

Ни о каком Дублинском наводнении речи нет (а читается перевод именно так), имеется в виду, что они тут со времен всемирного потопа. Вместо юмора выходит какой-то погодник. (Замечу, что beaconjars — сигнальные кувшины, маячные склянки, горящие банки — внутренний неологизм Блума — громоздкое смыкание в его уме аптечных фонарей, массивных банок из химического стекла в витрине и корабельных огней, а stir — глагол на устах провизора — «взбалтывать (микстуру)», — но в переводе всё пропало и снова непонятно — в чем сложность переезда? когда в Дублине было наводнение? почему это важно?)
Переводчик может проверять себя только одним способом — насколько осмысленный текст выходит из-под его руки. Если же переводчик до начала работы считает текст неосмысленным — неважно, великим или нет, — но бессвязным, то никакого способа самоконтроля у переводчика не остается.

Между тем, «Улисс» написан как обычная хорошая книга — в нем есть насмешка, сарказм, грусть, задор — всё что угодно. В нем разыгрываются сценки, каждая из которых имеет свой микро-пуант, развязку.
(е) После прощания со священником Ламберт вдруг вспоминает, что забыл рассказать тому исторический анекдот:

—God! he cried. I forgot to tell him that one about the earl of Kildare after he set fire to Cashel cathedral. You know that one? «I’m bloody sorry I did it», says he, «but I declare to God I thought the archbishop was inside». He mightn’t like it, though. What? God, I’ll tell him anyhow.
— Фу, черт! — воскликнул он. — Я же забыл ему рассказать про графа Килдерского, после того как тот поджег кафедральный собор в Кэшеле. Знаете эту историю? «Чертовски сожалею, что я это сделал», так он сказал, «но только готов поклясться, я думал, что архиепископ был там внутри». Хотя ему могло не понравиться. А? Нет, все равно расскажу ему.

Кроме очевидного юмора неуместности анекдота о сожжении архиепископа, здесь есть и ирония второго порядка: слово God, которое как междометное «бля», сам того не замечая, повторяет Ламберт. Наблюдения такого рода — именно за неосознанным слоем речи — составляют новаторский слой в «Улиссе». Перевод пренебрегает ими. Остается простоватая смешная сценка, утратившая авторскую иронию.
(ж) Другая шуточка в том же роде:

Nicer if a nice girl did it.
Приятней, если бы хорошенькая девушка это делала.

В оригинале это пошлая острота, по образцу русских «Жалко — у пчелки в попке». В переводе повтор nicer if a nice снят, а с ним и выразительность, и смысл.
(з) Иронический диалог, где каждый из собеседников стремится перещеголять другого в красноречии.

—You can tell Barabbas from me, Ben Dollard said, that he can put that writ where Jacko put the nuts.
—Filberts I believe they were, Mr Dedalus said, as he dropped his glasses on his coatfront, following them.
— Можете от меня передать Варавве, — чтобы он сунул этот лист туда, где мартышки прячут орехи.
— Я думаю, не грецкие, а лесные, — пробормотал мистер Дедал, следуя за ними и опуская пенсне на лацканы своего сюртука.

«Не грецкие, а лесные» вызывает недоумение, никто ведь не упоминал ни грецких, ни лесных. Между тем в оригинале (где Жако еще не превратился в безымянную мартышку) употреблено более редкое слово для лещины, фундука — filberts. И юмор сценки именно в том, что бывший политик, обнищавший вдовец Саймон Дедал, находит крупицу красноречия, чтобы последнее слово осталось за ним. Вспоминает ли он конкретный анекдот или демонстрирует последнее богатство, какое у него осталось — лексическое — пуант именно здесь, на слове filberts.
(и) Другой пример бытовых мелочей, пристрастно фиксируемых Джойсом:

Requiem mass. Crape weepers. Blackedged notepaper.
Заупокойная месса. Все в трауре, рыдают. Бумага с траурной каймой.

Weepers — это не люди, как, видимо, подумали Хинкис и Хоружий. Это траурные вуали, плёрезы — «плакальники» — похоронные вуали, скрывающие слезы. Дело не только в католических похоронных реалиях, но и в потере понятного изобразительного приема — вуали вместо людей, деталь вместо целого. (Notepaper, кстати, скорее всего значит music notepaper — именно нотную бумагу, по которой поют мессу.)
Отказавшись от лексических тонкостей, Хинкис и Хоружий отбрасывают и реалии, видимо, считая их слишком непонятными — стремясь, как и вся советская школа перевода, оставить суть вместо частностей.
(к) Герой говорит о новом квартальном:

He’s a cross between Lobengula and Lynchehaun.
Нечто среднее между вождем зулусов и Джеком Потрошителем.

Лобенгула — действительно был вождем зулусов и довольно славным, а Линченгаун — действительно был вроде дублинского потрошителя. Но собраны они в одной фразе не только как примета времени и места, но и еще, очевидно, ради выразительной звукописи, которой переводчики не пожалели.
(л) Вот другой пример невнимания к звуковой стороне текста. Стивен Дедал вспоминает разговоры в парижских кабаках, ругань в адрес британской королевы:

Vieille ogresse with the dents jaunes.
Vieille orgesse с dents jaunes.

Переводчик и не пробует представить, насколько может выжить русский предлог «с» между двумя французскими фразами (вей-огрес-з-дан-жон?), он просто копирует.
Внимание Джойса к деталям, к точному именованию играет и структурообразующую роль в романе, где день маленького человека и жизнь маленьких вещей пародируют «Одиссею», большой эпос:
(м)

Two pink faces turned in the flare of the tiny torch. <...> The vesta in the clergyman’s uplifted hand consumed itself in a long soft flame and was let fall.
Два розовых лица выступили в мерцании слабого огонька. <...> Спичка в поднятой руке священника изошла длинным гибким язычком пламени и была брошена.

В оригинале вместо общего «спичка» выбрано слово «веста», по марке производителя, вроде современных «шведских». Вместе с тем сценка была пронизана ассоциациями: «крошечный факел» (tiny torch) — «богиня огня» (Веста изображалась с факелом) — жрец (clergyman). Т.е. вся сценка строится на характерном ироническом снижении античной зарисовки, столкновении гиперболы и литоты: спичка названа факелом, богиня очага представлена коробкой спичек, а вместо жреца — лишь священник.
Такие примеры показывают, насколько плотно связан текст «Улисса» и насколько важны в нем мелочи. И насколько гибельно для качества текста пренебрежение ими.
Нагруженность текста названиями улиц, фирм, фамилий — не играет герменевтической роли, не требует толкований, иначе бы роман был интересен только джойсовскому поколению дублинцев. Он нужен для правдоподобия, для убедительности описания. Одна из задач «Улисса» — честно показать, о чем думают люди, как они говорят, как проводят время. Джойс решает эти задачи в том числе через сохранение конкретики. Избавляясь от нее, переводчики лишают роман выразительных средств.
«Улисс» среди прочего обновляет язык и здесь снова неудача, Хинкис и Хоружий подменяют новые метафоры стершимися штампами.
(н) Сцена проезда вице-королевского кортежа.

From its sluice in Wood quay wall under Tom Devan’s office Poddle river hung out in fealty a tongue of liquid sewage.
«Из своего стока в стене Вуд-куэй, расположенного прямо под конторой Тома Девана, речушка Поддл представила верноподданные излияния своей вонючей струи».

В оригинале речка уподоблена верному псу (разумеется, пуделю), высунувшему от рвения язык жидких помоев. Свежая метафора, изображающая видимый сток грязи в реке — заменена готовым штампом. (Заметим также дописанные от себя лишние растолкования «расположенного прямо» — в целом фраза из очень простой и грубоватой стала замысловатой и изысканной: расположенный, верноподданные, излияния.)
Блистательное просторечье пострадало повсеместно.
(о) Вот Саймон Дедал отшивает взрослую дочку, что дергая за рукав назойливо требует от него денег:

—Wait awhile, Mr Dedalus said threateningly. You’re like the rest of them, are you? An insolent pack of little bitches since your poor mother died. But wait awhile. You’ll all get a short shrift and a long day from me. Low blackguardism! I’m going to get rid of you.
— Ну, погоди же, — угрожающе произнес мистер Дедал. — Ты что, тоже как все остальные, да? С тех пор как ваша бедная мать умерла, превратились в свору наглых щенков. Но погодите! Скоро увидите, у меня с вами будет разговор короткий. Разбой среди бела дня! Но скоро я от вас избавлюсь.

Смешение ругани (свора сучек) с письменными штампами (an insolent pack, low blackguardism) в переводе исчезло. Осталась нескладная бессмыслица про щенков, — вдобавок выпадает подоплека разговора: говоря bitches, Саймон нарочно не упоминает сына, который после смерти матери ушел из дома. Типичная манера перефразировать устойчивые выражения, знакомая по типажам «важных бывших дядек» у Чехова и Набокова, это — short shrift and long day, вместо — and a long rope — тоже выкинута. Должно быть что-то вроде «разговор с вами будет короткий да дорога дальняя». (В переводе подчеркнуты лишние слова, дописанные переводчиками.)
Между тем, Блум восхищается красноречием и меткостью речи г. Дедала. Читателям русского перевода остается считать его недоумком.
(п) Вот Леопольд Блум присел в цервки, чтобы спокойно почитать письмо любовницы. Формально крещеный еврей, Блум совершенно чужд христианству, ему знаком только бытовой его слой. Он глядит на спину священника:

Letters on his back: I.N.R.I? No: I.H.S. Molly told me one time I asked her. I have sinned: or no: I have suffered, it is. And the other one? Iron nails ran in.
На спине буквы. И.Н.Ц.И.? Нет: И.Х.С. Молли мне как-то объяснила. Ищу храм святости — или нет: ищу храм страдания, вот как. А те, другие? И нас целиком искупил.

В оригинале расшифровки шуточные «я грешил» и т.д. — вроде советских Помоги Тупому Устроиться для ПТУ (проф.-тех. училищ) вплоть до весьма жесткого «iron nails on him» — гвозди вбивать сюда. Переводчики ханжески изобразили Блума невежей, который не знает и гадает о расшифровке наобум. Совсем не так, он знает шутки о христианстве и смешные расшифровки (он спрашивал у жены, а не она ему разъясняла, как переведено), а правильная его просто не интересует, он зашел почитать письмо любовницы.
Уже на таком, самом базисном уровне, перевод оказывает плох. Между тем, книга ставит много сложных задач — их перевод Хинкиса и Хоружего не решает, решить не пытается и даже делает вид, что этих задач не существует. В частности, ведущий прием книги — переключение внутренних монологов, дающее возможность описывать мир не извне, а из множества точек сразу — чтобы этот прием работал, Джойс прописал отчетливые речевые маски для каждого героя, включая второстепенных — это дает возможность узнавать, чьими глазами мы смотрим сейчас на мир, без громоздких уточнений. И это же позволяет сливать эту множественность точек зрения в единое описание, не разделенное бесконечными ремарками «подумал такой-то».
(р) Внутренний монолог подростка Патрика Дигнама:

...image of Marie Kendall, charming soubrette, beside the two puckers. One of them mots that do be in the packets of fags Stoer smokes that his old fellow welted hell out of him for one time he found out.
...невдалеке от боксеров изображение Марии Кендалл, очаровательной субретки. Картинки с такими девками бывают в пачках от сигарет. Стор за окурками охотится, а его однажды родитель застукал как он курил и задал просто страшенную трепку.

Здесь беда не в том, (1) что fags это не окурки, а жаргонизм для сигарет, (2) не в том, что если человек курит окурки — то откуда у него пачка и вкладыши к ней? — логика испарилась, и даже (3) не в том, что утратив логику, переводчики подвязали фразу отсебятиной «за окурками охотится» — к одной ошибке прибавив другую. А более всего беда в том, что (4) внутренний монолог подростка написан характерным пацанским языком: он засорен повторами, просторечьем, синтаксис уродливо упрощен — ничего из этого нет в переводе, кроме робкой попытки «застукал как он курил» и громоздких архаизмов «родитель», «задал страшенную трепку».
(А написано там скорее что-то вроде «одна из этих которые телки которые в пачках которые вот Стоер курит а его старикан как сидорову козу как узнал». Среди прочих жаргонизмов выпало и слово puckers, «лупилы», обозначающее боксеров — и таким образом порвалась ниточка ассоциаций между плакатом, который видит юный Дигнам и отлупцованным за курение приятелем.)
(с) Из примера можно видеть, что речевые стили героев выписаны отчетливо и легко узнаются. И вот в следующей сцене, где кортеж проезжает мимо толпы, — многоликость толпы передана переключением стилей — и в том месте, где кортеж видит Партик Дингэм — стиль фразы мгновенно переключается на него:

As the glossy horses pranced by Merrion square Master Patrick Aloysius Dignam, waiting, saw salutes being given to the gent with the topper and raised also his new black cap with fingers greased by porksteak paper.
Когда гладко лоснящиеся кони галопом мчали по Меррион-сквер, ожидавший там юный Патрик Алоизиус Дигнам увидел, как все приветствуют господина в цилиндре, и тоже приподнял свою черную новенькую фуражку пальцами, жирными от обертки свиных котлет.

Gent in the topper — кент в шляпе, дядька в циле — это и есть внутренняя речь Патрика Дигнама, она выламывается из стиля описания и это — рассчитанный автором выразительный эффект. Хинкис и Хоружий не делают ни малейшего усилия, чтобы передать это — фраза выходит у них совершенно гладкой, так что для читателя остается загадкой — зачем вообще Джойс упоминает тех, кто увидел проезд кортежа. Эту разностильность «Улисса» Хинкис и Хоружий в большой мере сглаживают. Их версия тяготеет к советским повествовательным стандартам, т.е. к однообразию речи. В лучшем случае, это напоминает Флобера или Бальзака, да и то, в советских же переводах.
Между тем, этот прием — главная инвенция Джойса, основное изобразительное средство.
(т) Пешеход натыкается, не извинившись, на слепого:

The blind stripling turned his sickly face after the striding form.
—God’s curse on you, he said sourly, whoever you are! You’re blinder nor I am, you bitch’s bastard!
Слепой юноша повернул вслед прохожему свое болезненное лицо.
— Будь ты проклят, кто ты там есть! — воскликнул он с озлоблением. — Не я слепой, а ты, чертов ублюдок!

Хинкис и Хоружий игнорируют просторечный оборот «blinder nor I» (слепей за меня), передавая его нормативным и также спрямляют избыточное ругательство «bitch's bastard» (сукин выблядок) стереотипным клише. Вместо комичной сценки, где самопогруженный щеголь-импрессарио превращает поэтичного слепого юношу в деревенщину, получается загадочная и бессмысленная зарисовка жестоких нравов.
(Если оглядеть фразу в целом, то нужно также заметить, что и stripling это не нейтральное «юноша», это ироничое «вьюнош» или «отрок», еще хранящее отпечаток высокомерного взгляда импрессарио Фаррела, также как и пренебрежительное sicky «чахленькое», тогда как after the striding form — это не «вслед прохожему», а скорее менее нормативное «за очертаниями шагавшего» — переход от восприятия Фаррела к звуковому восприятию слепого. Sourly — это не с озлоблением, но скорее «с ядом», имеется в виду, что у слепого уже заготовлена фразочка, чтобы продергивать таких невеж.
Вся сценка плотно наполнена смыслом, динамикой и новой техникой описания и всё это потеряно в переводе. Могло бы быть так:
Слепой отрок обернул чахлое личико вслед удалявшейся спине. —Чтоб те треснуть, ядовито сказал он, — кто б ты ни был! Ты еще слепей меня, шлюхин выблядок.)
Нивелируя стили оригинала Хинкис и Хоружий начинают покровительствовать читателю, добавляя в текст разъяснения, истолкования — видимо, полагая, что прямой перевод будет слишком непонятен.
(у) Вот Блум читает на книжном развале бульварный романчик, испытывая стыдное возбуждение:

Mr Bloom read again: The beautiful woman.
Warmth showered gently over him, cowing his flesh. Flesh yielded amply amid rumpled clothes: whites of eyes swooning up. His nostrils arched themselves for prey. Melting breast ointments (for him! For Raoul!). Armpits’ oniony sweat. Fishgluey slime (her heaving embonpoint!). Feel! Press! Crished! Sulphur dung of lions!

Курсивом даны фразы из чтива. Теперь я подчеркну в переводе лишние слова:

Теплота мягко охватила его, расслабляя все тело. Тела в сбившихся одеждах податливо уступают; белки глаз наливаются. Его ноздри расширились, вынюхивая добычу. Испаренья умащенных грудей (ради него! ради Рауля!). Терпкий луковый пот подмышек. Склизкость рыбьего клея (вздымающиеся округлости!). Ощутить! Сжать! Стиснуть, что только сил! Разящий серой львиный помет!

В оригинале этих разъяснений нет, но переводчики берут читателя под локоть и от себя объясняют: почему расширились ноздри — чтобы вынюхивать, почему пот луковый — потому что терпкий, а почему львиный навоз назван серным — он так пахнет! Так теряется обрывистость внутренней речи Блума, нарастающая в ней — по мере возбуждения — краткость фраз, наоборот — в переводе они удлиняются, да еще за счет причастий.
(ф) Еще один пример пояснений:

The reverend Hugh C. Love walked from the old chapterhouse of saint Mary's abbey past James and Charles Kennedy's, rectifiers, attended by Geraldines tall and personable, towards the Tholsel beyond the ford of hurdles.
Преподобный Хью К. Лав шел от бывшего здания капитула аббатства святой Марии, мимо спиртоочистительного завода Джеймса и Чарльза Кеннеди, в сторону Фолсела, что за скотопрогонным бродом, и воображению его рисовались целые сонмы Джералдайнов, один другого осанистей и отважней.

Подчеркиванием выделено дописанное переводчиками. В оригинале говорится только о «Джемсе и Чарльзе Кенеди, спиртоочистка» — тем языком, каким они упомянуты в адресной книге, без упоминания о заводе. А священник идет, «сопровождаемый высокими и статными Джеральдинами» без всяких уточнений, что они представляются его воображению. Уточнения того, что герою только кажется, а что есть на самом деле — немалое самоуправство, лежащее за гранью того, что дозволено переводчику.
3. Третий недостаток перевода Хинкиса и Хоружего — также следствие первого. Поскольку главное в этом переводе — символическое прочтение, то изъяны и неточности сначала становятся неважны еще в работе переводчика, а затем оказывается, что нет нужды их исправлять уже по выходе перевода. С 1989 года перевод издается и переиздается, но ни одна из ошибок, неточностей не была исправлена. Более того, насколько я понимаю, не было и ни одной рецензии, оценивающей качество этого перевода. О нет, писали об «Улиссе», о его громадной культурной роли и т.п. То есть и сам перевод был воспринят как символ. Символ приобщения русской культуры — к западно-европейской. Представляется, что такая неудача перевода — результат огромного отставания советской литературы от западной, начавшегося с конца 1930х годов. В этом смысле, работа Хинкиса и Хоружего несет на себе отпечаток своей эпохи: она слаба, как стоящая за ней литература.
Также можно заметить, что перевод Хинкиса и Хоружего, по сути, постмодернистская работа в самом прямом значении этого слова: когда текст предлагается судить не как таковой, а исходя из внешних для него факторов, например, репутации романа, которая парадоксально избавляет переводчиков от необходимости соответствовать ей. Таким образом, перед читателем оказывается постмодернистский перевод модернистского романа.
Всё же, основные слабости работы Хинкиса и Хоружего — это просто слабости, технические ошибки, стилистическая недостаточность, литературная неизобретательность. В ту же эпоху выходят переводы настоящих постмодернистских романов «Маятника Фуко» Умберто Эко и «Хазарского словаря» Павича — произведений, в которых, действительно, чужой текст, цитирование, аллюзии, референции играют структурообразующую роль — и эти переводы выполнены добротно, изобретательно, с вниманием к стилистике.
Тридцать лет назад, когда перевод Хинкиса и Хоружего начал печататься, задача русского перевода «Улисса» казалась настолько же грандиозной, настолько многосложной и боговдохновенной, как перевод «Илиады» или «Божественной комедии». Переводчики, взявшиеся за это дело, были людьми ограниченными, зашоренными — они не знали старых переводов, они не читали Сашу Соколова, успешно применившего на русском материале инструментарий Джойса, они не пользовались уже существовавшими переводами «Улисса» на французский (1929), немецкий (1930), испанский (1945), и даже, кажется, порядочными словарями. С тех пор, однако, «Улисс» был переведен на литовский, белорусский, украинский — и окончательно перестал считаться чем-то сверхъестественным, стал просто одной из книг, не сложнее для переводчика, чем Пруст, Набоков, Музиль, Кортасар.

---

P.S.
Выше упомянутые белорусский и украинский переводы по качеству превосходят перевод Хинкиса и Хоружего и новые переводчики пользовались уже выполненными работами, что тоже хорошо, так поступают филологи-классики, готовя новый перевод. В некоторых же случаях переводчики следовали за ошибками Хинкиса и Хоружего. Не берусь судить точность белорусского перевода Максимюка, поскольку он незакончен (переведены 12 эпизодов из 18), но укажу те места, где он повторяет ошибки Хинкиса и Хоружего, в надежде, что когда-нибудь Максимюк закончит свою работу. Как читатель, я читал его перевод с большим удовольствием.
(г)

—Goodnight, M’Coy said abruptly. When you two begin...
— А я йду спаць, — рэзка перабіў ім МакКой. — Калі вы абодва пачынаеце...
(— Ну, я спать пошел, — сказал бесцеремонно Маккой. — Когда вы вдвоем заведетесь...)

(ж)

Nicer if a nice girl did it.
Было б больш прыемна, калі б рабіла мілае дзяўчо.
Приятней, если бы хорошенькая девушка это делала.

(И что мешало написать «як была б міла, калі б рабіла мілае дзяўчо»?)
(и)

Requiem mass. Crape weepers. Blackedged notepaper.
Жалобная імша. Спавітыя крэпам плакальніцы. Папера з чорнай аблямоўкай.
Заупокойная месса. Все в трауре, рыдают. Бумага с траурной каймой.

Плакальніцы — это люди, насколько я понимаю, — повторение ошибки русского перевода. Переводчик мог бы обратить внимание, что не «craped», но «crape» и перевести хотя бы первое слово точно: крэпавыя плакальніцы.
(у)

Warmth showered gently over him, cowing his flesh. Flesh yielded amply amid rumpled clothes: whites of eyes swooning up. His nostrils arched themselves for prey. Melting breast ointments (for him! For Raoul!). Armpits’ oniony sweat. Fishgluey slime (her heaving embonpoint!). Feel! Press! Crished! Sulphur dung of lions!
Цеплыня мякка хлынула на яго, зьняможваючы ўсё цела. Цела ў патармошаных строях падатліва ўступае. Бялкі вачэй наліваюцца. Ягоныя ноздры растапырыліся, вынюхваючы здабычу. Вільгаць намашчаных грудзей (дзеля яго! дзеля Рауля!). Цыбульны дух поту пад пахамі. Асьлізласьць рыбінага клею (узьнёслыя акругласьці!). Крануцца! Сьціснуць! Зьмяць! Сярністы памёт ільвоў!
Теплота мягко охватила его, расслабляя все тело. Тела в сбившихся одеждах податливо уступают; белки глаз наливаются. Его ноздри расширились, вынюхивая добычу. Испаренья умащенных грудей (ради него! ради Рауля!). Терпкий луковый пот подмышек. Склизкость рыбьего клея (вздымающиеся округлости!). Ощутить! Сжать! Стиснуть, что только сил! Разящий серой львиный помет!

Часть ошибок Максимюк здесь прямо повторяет, оставляя те дополнения Хинкиса и Хоружего, которых нет в оригинале (вынюхваючы, пах), в других случаях следует трактовке русского перевода, как мне кажется — неудачной (асьлізласьць рыбінага клею, памёт) и явной ошибке «зьмяць» (=стиснуть, что только сил) — в обоих случаях императив немотивированно появляется на месте прошедшего времени. И только в конце он удерживается от разъяснений природы львиного навоза.
(х) Сцена на похоронах:

The mourners knelt here and there in prayingdesks.
Жалобнікі паставалі на калені тут і там каля лавак для вернікаў.
Вошедшие стали там и сям на колени у мест для молящихся (Хинкис и Хоружий).

Для этой вещи (генуфлекторий, prie-dieu) куда лучше бы подошло точное белорусское «кленчык», в тексте весьма ясно сказано, что они опустились на колени за генуфлекториями, но никак не рядом с ними — что было бы и странно, поскольку prayingdesks предназначены, чтобы человек опускался на них коленями и ставил на их пюпитр книгу.
(ц) Блум думает, что взять в кабаке:

What will I take now? He drew his watch. Let me see now. Shandygaff?
Што мне цяпер узяць? Ён выняў гадзіньнік. Трэба падумаць. Імбірнага піва?
Чего бы взять в такое время? Он вынул часы. Давай сообразим. Имбирного лимонаду с пивом?

Шэндигаф — это смесь пива с чем-то безалкогольным, например, с имбирным пивом (но отнюдь не само имбирное пиво), с добавлением лимона и пр. У него было несколько русских аналогов, именно трактирных (см. прим.).

---

P.P.S.
В примечания помещены те же места в переводах 1934–1936 годов. Эти старые переводы совершенно не идеальны, более того, все они известны только в журнальных публикациях, то есть переводчики не имели возможности ни исправить опечатки, ни улучшить текст при выпуске книги — и там достаточно досадных ошибок, путаницы, недопонимания, цензурных вмешательств. Тем не менее, эти переводы значительно превосходят работу Хинкиса и Хоружего по основным для перевода критериям: пониманию задачи, чувству языка и усидчивости.
(а) Что, разве я иду к плавучему маяку Киш? (Перевод И.Романовича // Интернациональная литература. 1935. №3)
(б) Дыню, которая была у него, он поднес мне к лицу. Улыбнулся: запах рупеллии. (Там же.) Дыню рупеллию он поднес мне. (Перевод И.Романовича // Интернациональная литература. 1936. №3)
(в) Он спокойно смотрел на углубление между большими мягкими грудями, свисающими под ночной рубашкой, словно вымя козы. (Перевод Ан. Елеонской // Интернациональная литература. 1935. №9) Он спокойно посмотрел сверху вниз на ее жирное туловище и между большими, мягкими грудями, висевшими в ночной рубашке, как козье вымя. (Перевод В.Стенича //Литературный современник. 1935. №5)
(г) — Прощайте, — сказал Мак-Кой резко, — не люблю когда вы, ребята, начинаете... (Перевод О.Холмской // Интернациональная литература. 1936. №4)
(д) Аптекаря редко переезжают. Слишком трудно перетаскивать эти их зеленые и золотые светящиеся шары. Хамилтон Лонг, осн. в год всемирного потопа. (Перевод В.Стенича // Литературный современник. 1935. №5)
(ж) Приятней, если бы это делала приятная девушка. (Перевод В.Топер // Интернациональная литература. 1935. №10)
(з) — Можете передать от меня Варраве, — сказал Бен Доллард, — пусть он засунет свой исполнительный лист туда, куда Жако засунул орехи. — Не орехи, а каштаны, — сказал м-р Дедалус, роняя пенснэ на свой пластрон и следуя за ними. (Перевод О.Холмской // Интернациональная литература. 1936. №4)
(и) Реквием. Креповые плерезы. Почтовая бумага с траурной каемкой. (Перевод Н.Воложиной// Интернациональная литература. 1935. №12) Заупокойная месса. Траурные вуали. Почтовая бумага с черной каймой. (Перевод В.Стенича // Звезда. 1934. №11)
(л) Vieille ogresse aux dents jaunes. (Перевод И.Романовича // Интернациональная литература. 1935. №3)
(м) Два розовых лица повернулись в свете крошечного факела. <...> Восковая спичка в поднятой руке священника вспыхнула напоследок длинным мягким пламенем и была обронена. (Перевод О.Холмской // Интернациональная литература. 1936. №4)
(н) Из стока в стене Дровяной набережной под конторой Тома Девана, речка Поддль верно-подданно высунула язык сточной жижи. (Там же)
(o) — Смотри ты у меня, — сказал м-р Дедалус угрожающе. — И ты такая же как твои сестрицы, да? С тех пор как умерла ваша мать, вы словно свора нахальных сучек стали. Но вы когда-нибудь дождетесь. Негодяйки этакие. Я с вами много разговаривать не буду. (Там же)
(п) Буквы на спине И.Н.Р.И? Нет: И.Х.С. Я как-то спрашивал Молли, она мне сказала: Иисус Христос Согрешил, или нет: Иисус Христос Спаситель, вот как. А то, другое? Истину Ненавидящие Распяли Иисуса. (Перевод В.Топер // Интернациональная литература. 1935. №10) Темя выбрито. На спине буквы И.Н.Р.И. Нет: И.X.С. Молли мне как-то объясняла, я ее спрашивал. Истинно хулу сотворил: вот так. А та другая? Избавителя нашего распяли изверги. (Перевод В.Стенича // Литературный современник. 1935. №5)
(р) ...изображение Мэри Кендалл, прелестной субретки, рядом с двумя боксерами. Вот такие красотки бывают на картинках в коробках с папиросами. Стер такие курил, еще родитель выдрал его, когда поймал. (Перевод О.Холмской // Интернациональная литература. 1936. №4)
(ф) Его преподобие Хью С. Лов шел от старого Дома Капитула аббатства св. Марии мимо ректификационного завода Джемса и Чарльза Кеннеди, сопровождаемый Джеральдайнами, статными красавцами, по направлению к Толзелу за Хэрдлской переправой. (Там же)
(х) Провожающие опустились на колени у своих пюпитров. (Перевод Н.Воложиной // Интернациональная литература. 1935. №12) Провожающие стали на колени, каждый у своего пюпитра. (Перевод В.Стенича // Звезда. 1934. №11)
(ц) Чего же мне взять? Он вынул часы. Позвольте, надо подумать. Лампопо? (Перевод Н.Л.Дарузес // Интернациональная литература. 1935. №)